Светлана Чехонадская - Смерть мелким шрифтом
— Глупости какие! О чем вы говорите?! Мне надо было собраться.
— Собраться? — отец немного деланно рассмеялся. — Вечером этого сделать нельзя было? И потом, сколько вещей надо собрать для однодневной поездки? Сколько времени могут занять такие сборы? Где вы были всю первую половину дня? Ну, Миша, что особенного в этом вопросе?
— Да не хочу я на дурацкие вопросы отвечать!
— Странно. Совершенно это не дурацкий вопрос, — ласково сказал отец. — Так все-таки, где вы были-то? К девушке заезжали? По городу гуляли? Может, спали? Отсыпались, да и все тут!
— И спал, — хамовато сказал невидимый Миша. — И гулял. И к девушке заезжал.
— К какой?
— Сейчас! Девушек моих впутывать не надо, ладно?
— Идет следствие.
— Частное!
— Пусть частное. И это следствие интересуется, что вы делали во вторник, с восьми тридцати и до шестнадцати тридцати, когда вы остановили машину, чтобы ехать в аэропорт. Кто вас видел в течение этих восьми часов?
— А что произошло за эти восемь часов? Кого-то убили, зарезали, ограбили?
— Хорошо, — произнес отец спокойно, и Лена даже почти увидела, как он призывает собеседника успокоиться — выставляет вперед руки на этих словах. — Мой второй вопрос: что сказала вам Марина по телефону в понедельник?
— Я тысячу раз отвечал на этот вопрос.
— Здесь записано. Но есть некоторые странности.
— Которые только вы считаете странностями.
— Не будем отвлекаться. Она вас пригласила?
— Да, она меня пригласила!
— Но адрес не дала?
— А вот адрес не дала! Какой вы наблюдательный! И меня теперь за это расстреляют, предварительно колесовав.
— Но телефон хозяйки при этом узнать не забыла.
— Ах, как тонко подмечено!
— И на двадцать минут разговор не тянул…
— Простите, ради бога! Я забыл: в том разговоре было не семьсот «э-э, ну, как там», а девятьсот тридцать!
Отец рассмеялся.
— Девятьсот тридцать «э-э», Миша, — он помолчал немного, чем-то шурша и пластмассово постукивая. — Это тридцать минут. Неувязочка! Понимаете, в чем дело: всему должно быть объяснение. Всему! Пусть дурацкое, пусть наивное или неправдоподобное, но оно должно быть. Концы всегда должны сходиться с концами.
— Разоблачили! Признаюсь! — отцовский собеседник продолжал паясничать. — Думал отвертеться, но вы меня приперли к стенке. Приготовьтесь услышать страшное: я рассказывал Марине политический анекдот. Про Путина.
— Давайте посчитаем, сколько минут он занял. Расскажите его мне.
— Да что вы! Это же про Путина!
— Ладно. Не рассказывайте. Кстати, вы в каких отношениях с Грибовым?
— С каким Грибовым?
— С главным редактором «Без цензуры».
— Ничего себе «кстати»! Я с ним ни в каких отношениях быть не могу, поскольку он большой и богатый дядя. А я маленький и бедный человечек.
— Уже небедный человечек.
— Ах, да, я забыл! Я ведь убил сестру, чтобы завладеть ее богатствами.
— Значит, он большой дядя, а вы маленький человечек? И пропасть между вами непреодолима.
— Нет, не непреодолима. Грибова так же, как и меня, в нашей стране могут арестовать в любой момент.
— По какому же обвинению?
— По обвинению в изнасиловании члена правительства, например. И вас могут. Обвинят во вмешательстве в личную жизнь частного лица — и это будет справедливо.
— А ведь он знал ваш телефон, Миша. Вы говорите: большой, богатый, но ведь не в кастовом обществе мы живем, не в Индии, правда?
Диктофон замолчал. Лена даже решила, что пленка закончилась, но разговор внезапно продолжился.
— Кто знал? — уже серьезно спросил Миша.
— Да Грибов же! Вы чего побелели-то? Тут никакого секрета нет. Это и в деле записано. Грибов дал ваш телефон милиционерам из Лазурного, когда они Марининых родственников искали. Забыли?
— Ну да, наверное. Я его тоже о работе просил. Когда мы познакомились у Марины. Говорил, что могу информацию с Петровки поставлять, я тогда там еще работал. Я ему телефон свой оставил. Точно. Но он не перезвонил.
— У вас был ключ от Марининой квартиры?
Тут первая сторона двадцатиминутной пленки, действительно, кончилась.
24
Невысокий, можно сказать, совсем маленький — это было видно по плечам, по размерам кистей — человек сидел напротив Ивакина в черном кожаном кресле. Он был неброско, но очень аккуратно одет. Наверное, часы были дорогие, но Владимир Александрович в этом не разбирался.
— Ивакин Владимир Александрович, — дружелюбно произнес маленький Грибов, разглядывая прозрачную папку на столе. — Да вы на пенсии! Или у меня устаревшие данные? — его прозрачные глаза с рыжеватыми ресницами теперь смотрели на Ивакина. В глазах была усмешка.
— Вот уж не поверю, что у вас могут быть устаревшие данные! — любезно отозвался Ивакин.
— Тогда какое же отношение вы можете иметь к следствию?
— Помогаю друзьям. Может, и вы, когда выйдете на пенсию, будете помогать молодым журналистам.
— Ну, дожили! — Грибов покачал головой. — Надеюсь, такая помощь — это официальное мероприятие? С начальством согласовано?
— Согласовано, — стесняясь, сказал Ивакин. Он прекрасно знал, что Грибов все понимает, и обманывать поэтому было очень неприятно.
— Ну, замечательно. Удалось разузнать что-нибудь новенькое?
— Разузнаешь тут. У вас не сотрудники — партизаны! Молчат!
— О, да! Особенно Анна Петровна Чистякова из социального отдела, — мило согласился Грибов. — У вас и ко мне есть какие-то вопросы?
— Есть, в общем-то.
— А ведь я рассказал все, что мог. И как познакомился, и сколько раз в неделю мы встречались, и какие суммы я ей давал, ну, все абсолютно!
— И что вы ее не ревновали?
— И что не ревновал. Вы сомневаетесь?
— Нисколько. Она наделялась выйти за вас замуж, не так ли?
— Надо полагать.
— А как вы сами к такой идее относились?
— Я ее не обдумывал. Одного не могу понять: зачем вы к Чистяковой-то пошли? Она Алену только пару раз видела… Правда, она мать моей секретарши, но, надеюсь, обошлось без секретарских сплетен?
— Абсолютно! — Ивакин для убедительности рубанул рукой, а затем произнес, насмешливо глядя Грибову в глаза: — Прошу прощения, Виктор Сергеевич, вы, наверное, решили, что я о Лапчинской говорю? Но я из-за Марины Леонидовой пришел.
Грибов молчал, прищурившись, играл золотой ручкой, постукивал ею о полированную поверхность стола, и острый отблеск скакал по кабинету.
— Из-за Леонидовой, — протянул Грибов. — Это что-то новенькое.
— Вас не допрашивали по поводу ее смерти?
— Нет. Но я слышал, конечно, что ее убили на курорте. Собственно, на меня-то первого милиция и вышла — по Марининому удостоверению. Мне сказали, какой-то местный казанова ее задушил. Говоря откровенно, если бы не смерть Алены, я бы как-то отреагировал: ну, хоть удивился бы, расстроился, но вы же знаете, какие проблемы на меня навалились. Так что врать не буду: слышал, но не вникал… Подождите, вы говорили про замужество, про ревность. Это ведь к Лапчинской относилось, не так ли? Что же вы мне теперь, как бы это поприличнее выразиться…
— Нет, не к Лапчинской. Я слышал, как раз Леонидова была в вас влюблена и говорила некоторым сотрудницам газеты, что взаимно.
Грибов не улыбнулся. Наоборот, его рыжие глаза неожиданно стали злыми.
— Думаю, она врала.
— Насчет взаимности?
— И насчет любви тоже.
— А если бы не врала насчет любви, то как насчет взаимности?
— То есть нравилась ли она мне как женщина?
— Смешной вопрос?
— Почему смешной? — Грибов глядел на Ивакина с каким-то странным выражением лица. Казалось, вопрос затронул что-то в его душе, и теперь он задумался, улетел мыслями в интересные для себя сферы.
— Неужели вы смогли бы влюбиться в эту нелепую женщину? — настойчиво переспросил Ивакин.
— Леонидова не была нелепой. Она не была также простой. Она играла сложную, ей не верили, но мне кажется, она была даже сложнее, чем играла.
— А была ли она порядочной, Виктор Сергеевич?
— Порядочной? — удивился Грибов вопросу. — Нет, она не была порядочной. Думаю, что не была. Она считала себя несправедливо обиженной в этом мире, а была обижена вполне справедливо. Такие люди по определению не могут быть порядочными. Обстоятельства им этого не позволяют.
— Вы это поняли, когда она стала у вас работать?
— Что вы! Я это знал всегда. Когда мы учились в университете, она уже была неприятной дамочкой.
Прикрывалась папой, как щитом, и ни за что не могла поверить, что кто-то способен относиться равнодушно к ее богатствам.
— Вы относились равнодушно, надо полагать?
— Можете мне не верить, — пожав узкими плечами, сказал Грибов. — Но я относился равнодушно. Даже высокомерно. Высокомерие в таких вопросах очень свойственно мне. Это неудобное качество, и оно могло сделать меня банкротом, но мне повезло: времена изменились, и я был вознагражден. Мне не на что обижаться. Я за ней никогда не ухаживал — терпеть не мог москвичек, но вот один наш общий друг, например, он искренне любил ее и хотел быть ее мужем. Ему, конечно, нравилось, что в придачу к Марине он получит ее квартиру, машину и дом, но ведь это неважно, правда? Для чего, в итоге, это барахло? Оно должно быть для счастья, а не для моли… Так вот и осталась она одна, — заключил он.
