Надежда Зорина - Приговор, который нельзя обжаловать
Голова раскалывается, тошнит от водки и табачного дыма. Комната страшно прокурена. Кажется, его сейчас вырвет!
Отпустило. Но вот и повод сбежать. Прикрыть рот ладонью, демонстрируя тошноту, сбежать в ванную, туда, к корзине с бельем, на дне которой зарыта разгадка.
И на этот раз сбежать не удалось: завернули с полдороги, усадили в кресло, стали отпаивать зеленым чаем и хлопотать, хлопотать.
– Надо бы уложить его в постель. – Аграфена Тихоновна, единственный разумный здесь человек, покачала озабоченно головой.
Да! Уложить в постель и оставить в покое. Уложить и уйти, дать дочитать…
– Да, вы правы, Аграфена Тихоновна. – Артемий с сочувствием заглянул ему в лицо. – Вы правы, надо дать ему отдых.
Они перевели его на диван – он притворялся страшно пьяным, еле-еле переставлял ноги, – подложили под голову подушку, стали суетливо собираться. Вероника завозилась, как курица, захлопала руками, будто крыльями, по бокам, с тревогой взглянула на него. Замерла – руки повисли, как плети. Всхлипнула.
– Разве можно его оставлять одного?! Сейчас оставлять одного?!
Аграфена Тихоновна обняла ее и подтолкнула к выходу из комнаты.
– Пойдем, пусть отец поспит.
– Нет! – Вывернулась из-под бабушкиной руки. – Я никуда не пойду, я останусь с ним!
А может, и правда пусть бы осталась? Они бы вдвоем читали листки, вдвоем поняли бы, что делать им дальше…
Что делать им дальше! Что ему делать дальше! В этих листках, исписанных рукой его младшей дочери, его мертвой дочери, конечно, содержится не только разгадка Катиной смерти, в них указан выход.
Но почему он так подумал? Почему он сразу об этом подумал, как только получил конверт? Почему продолжает так думать? Ведь в том абзаце, в том первом абзаце, который он только и успел прочитать, говорилось совсем не о том. Неужели же он в самом деле думает… неужели подозревает… неужели и раньше, еще до того, как получил конверт, мог предполагать… мог хоть мысль допустить, что Софья… что Софья повинна… что из-за нее, из-за Софьи?… Ну нет, этого он не предполагал! Этого он не думал и не думает! Да разве, если бы он так думал, стремился бы так прочитать-дочитать? Он и распечатывать конверт побоялся бы… Он уничтожил бы его, как только получил. Он бежал бы от него, как от огня… Он…
А ведь он его и в самом деле боится, этого конверта. Вдруг понял, что боится. То есть вот сейчас испугался, когда понял, чем может на самом деле явиться этот конверт. И – не хочет он вовсе, чтобы они все ушли, не хочет оставаться наедине с конвертом. Господи! Они уже в прихожей! Одеваются и вот-вот уйдут.
– Подождите! Не уходите! Останьтесь! – закричал он им, привстав с дивана. Но никто его не услышал. Хлопнула входная дверь, шорох одежды прекратился, голоса смолкли. Ушли.
Тогда он поднялся, пошатываясь – он ведь и в самом деле был сильно пьян, – поплелся в прихожую. Никого. Даже Вероника ушла.
Теперь ничто не помешает ему дочитать, нет никаких к тому препятствий. Доставай листки и читай, узнай, что дочь твоя, любимая твоя дочь, мертвая любимая твоя дочь – виновница гибели Катеньки, что она попросту убийца. Доставай и читай…
Он вошел в ванную, грузно плюхнулся на пол, долго сидел, не решаясь достать листки. Оставалась надежда – довольно смутная, – что вернется Вероника: посадит бабушку в такси, а сама вернется. Не вернулась. Значит, ждать больше нечего, нужно читать.
Первую половину текста он так и читал, сидя на полу в ванной, но потом вдруг понял, что так не годится, что вот уже пришло возмездие, что он должен в точности следовать сценарию своей смерти. Тогда он переместился за стол – за не убранный после поминок стол с белой скатертью, – налил водки и стал читать дальше.
Мышьяк. Да разве он не предчувствовал этого? Разве уже не думал об этом? Разве не для того он унес… Там, в холодильнике, специальном холодильнике в спальне, разве не для этого хранится… Ну, конечно, мышьяк! Как же иначе? Все правильно.
Какой жестокий приговор!
Не думать об этом. Проглотить ведь нетрудно, все начнется потом, потом, а проглотить совсем нетрудно. Принести, растворить в рюмке водки – и залпом…
Нет, это еще подождет, вся ночь впереди, не так сразу. И записка! Нужна ведь записка! Придумать текст, написать… На чем написать? Да ведь тут все указано: на тетрадном листе – и спрятать под скатерть. Текст придумывать вовсе не нужно: записка составлена. Нужно точно следовать сценарию, только так можно искупить вину, получить прощение. Они с Катенькой действительно перед ней виноваты… Ну да, виноваты. Как бы там ни было, виноваты, этого отрицать невозможно.
Он с большим трудом поднялся, отыскал клетчатую тетрадку в комнате Софьи, вырвал лист, вернулся за свой поминальный стол, старательно переписал записку с рукописи, положил под скатерть.
Ну а теперь…
Нет, еще рано, есть еще время, еще не пора. Сейчас он помянет Катеньку, по-настоящему помянет. Тогда все они так мешали, мешали, воспоминаниями своими глупыми сбивали, только душу травили, а его-то воспоминаниям не давали прорваться.
Водка. Чистая, пока еще без примеси. Потому что рано примеси, время еще не настало… Да и кто же поминает отравленной водкой? За тебя, моя Катенька!
Как это было… Как это было, ты помнишь? Скверик наш помнишь? Мусорный, грязный такой, все наши первые свидания назначались почему-то именно там. Это потом, позже мы переместились на аллею в парке Маяковского, а сначала все в скверике нашем встречались. Мы ведь там и познакомились, так, как никто не знакомится, как знакомиться, может, и не совсем прилично. Я просто подошел к тебе и признался в любви, просто так признался, никакой еще любви не испытывая, соврал, что давно за тобой тайно, издали наблюдаю, а ты поверила или сделала вид, что поверила, – в этом скверике ты тогда оказалась в первый раз…
Но это все не то, не о том. Лучше вот: помнишь, как я забирал тебя из роддома, когда родилась Вероника?
Бедная Вероника. Бедная, бледная Вероника. Никогда-то никто ее не любил, родные родители и те не любили. Не повезло ей с родителями, как им не повезло с ребенком.
И когда это стало совершенно очевидно, свершилось чудо – Бог исправил ошибку, послал нам новую девочку, прекрасную девочку-поэта, нашу гордость и славу, наше счастье…
Ты ведь придешь навестить меня сегодня, Катенька? Она обещала, что придешь. Она написала, что точно придешь. Если бы ты только знала, как мне без тебя… Да ведь ты знаешь. Мне кажется, что вы это написали вместе. Или так: она написала, а ты прочитала и все это одобрила. Ты придешь ко мне, когда начнется, ты придешь поддержать? Я сам, добровольно, но ты ведь придешь меня поддержать? Я так любил тебя, так любил, я и жил только для тебя, всю жизнь для тебя. Я знаю, что ты-то меня не очень любила. Знаю… Но все же приди поддержать, посиди со мной, Катенька.
Хлопнула дверь, шаги в коридоре. Все как там, в этих листках. Обещанное исполняется. Она идет, уже идет… С каким лицом он ее встретит? Губы расплываются в гримасу плача, и ничего с этим поделать невозможно. Надо быть мужественным, твердым и мужественным. Нельзя показать…
Он опустил голову на стол, на рукопись, прикрыл лицо. Шаги приблизились, кто-то вошел в комнату. Нет, это не ее шаги! Это чужие шаги! Притвориться пьяным, невменяемо пьяным. Да, он очень пьян, и потому уснул прямо за столом. У него горе, у него погибла жена, сегодня похоронили… Погибла жена, а до этого дочь…
Вошедший приблизился, сел с ним рядом, забулькало что-то – водки себе наливает? И молчит, почему он молчит? Вероятно, Артемий. Зачем он вернулся? Но пора посмотреть. Не забыть притвориться пьяным…
Он поднял голову – совершенно незнакомый человек. Что ему здесь нужно? Он тоже налил себе водки. Выпили. Молча. Что ему нужно?
Ах, вот оно что! Да ведь это же… Ну, конечно, не Катя, он сошел с ума! Как мог он в самом деле думать, что Катя, его покойная жена Катя… Он всегда был разумным человеком, никогда, никогда не верил всем этим мистическим бредням, а сегодня сам вдруг попался. Как мог он подумать, что придет Катя? Как мог он надеяться, что из ее рук он примет свою смерть? Как смел он рассчитывать, что сама подаст… отравленный кубок?
– Роман Кириллович…
Контролер, вот он кто! Они испугались, что сам он может не справиться, и послали контролера.
– Подождите! – Он возмущенно замахал рукой. – Помолчите! Вы слишком рано пришли. И вы мне мешаете.
Киллер
Он так и не понял, зачем дантист его выслал из комнаты, следил в дверную щель за каждым его движением, но так и не понял. Или все же что-то скрылось от его внимания, что-то он упустил? Наверное, упустил. Потому как все, что тот сделал, – это налил и выпил рюмку водки. С тем же успехом он вполне мог выпить и при свидетеле, при нем то есть. И странно, что его появлению дантист совсем не удивился, принял как должное. Он, конечно, совсем пьян и расстроен, но все равно это странно. Или уж до того пьян и расстроен? До того в чадном бреду его сознание, что вдруг появившийся в его квартире чужой человек – что-то вроде привычной, домашней галлюцинации для сумасшедшего? Может, и так, но все-таки неплохо было бы прояснить до конца это дело. Ну, что он там, можно уже входить или нет?
