Артур Омре - Риф Скорпион (Сборник)
Он взял ключ и повернулся кругом, тщательно рассчитывая каждое движение, словно строительный подъемный кран с десятитонным противовесом. Слегка отклонился назад и хорошо отработанной походкой выпивохи, скрывающего хмель, медленно направился к лифту. Указательный палец сравнительно легко нашел нужную кнопку.
Аксель Брехейм подождал. Нажал еще раз. Осторожно постучал костяшками пальцев по стеклу, за которым упорно светилась цифра «4».
— Странно, — сказал я. — Полчаса назад лифт был в полном порядке.
Обычная для таких случаев фраза. Лучше сделать вид, будто речь идет о случайном отказе системы, чем открыто признать, что отказы стали системой.
Аксель Брехейм пожал плечами.
— Где ни появлюсь, вечно что-нибудь не ладится. Он направился к лестнице, поставил ногу на первую ступеньку и остановился, наклонясь вперед и свесив руки. Точно прыгун, который приготовился взять начальную высоту, заранее зная, что сорвет планку.
— Слышь, — сказал Аксель Брехейм. — Как тут насчет пива? Я бы взял бутылку… или две.
Я достал две бутылки из холодильника за стойкой. Повернувшись, увидел перед собой Брехейма. Один Бог ведает, как он ухитрился не упасть, одолев в таком темпе пять метров.
Положив на стойку полсотенную бумажку, он наотрез отказался взять две кроны сдачи. Держа в руке бутылки, другой рукой поскреб шетинистый подбородок.
— Ты не против, — молвил он наконец, — если я выпью здесь, в холле? Когда пьешь один в номере, так и кажется, что тебя уже засасывает тина.
— Валяй.
Я указал рукой на потертый диван в углу холла. И настроился на самое худшее. Не люблю страдальцев, которые во хмелю путают гостиничного администратора с активистами службы «Доверие». В крайнем случае я мог вспомнить правило, запрещающее распивать алкогольные напитки в холле.
Но предстоящее дежурство не сулило никаких эксцессов.
Четыре постояльца, включая старшего инспектора Акселя Брехейма. Проповедник из Кристиансанна — восковое лицо, серый костюм, черные носки, гитара в коричневом пластиковом футляре. Плечистый американец — журналист из Чикаго, неразговорчивый, с острым взглядом из-под кустистых бровей. Благоухающий чесноком турист из Милана — его профессия была загадкой для меня, не больно сведущего в итальянском языке. И уже упомянутый Аксель Брехейм.
Вот и все.
Никаких инженеров, приглашенных на семинар, никаких гуляк с дальних островов. Только симпатичные постояльцы, не способные бродить в четыре утра по коридорам, распевая старый шлягер в тщетных поисках бара.
В гостинице «Турденшолд» бара нет. Гостинице «Турденшолд» много чего недостает. В том числе нередко и постояльцев.
Угловой диван тяжело вздохнул, когда на него опустился старший инспектор. У них было много общего. Одинаково помятые, одинаково обшарпанные, одинаково шаткие.
Глядя на поникшие плечи Акселя Брехейма, можно было подумать, что на них навалились все печали на свете, однако вызванный лицезрением двух бутылок пива легкий приступ пьяной сентиментальности вроде бы не грозил перейти в серьезный недуг.
Подождав три-четыре минуты, когда тишина нарушалась только стуком бутылки о столешницу, я вытащил из-под стойки прочитанный до середины том Акселя Сандемусе «Беглец запутывает след».
Тут раздался голос Брехейма:
— Пожалуй, я взял бы еще бутылку. Пришлось опять открыть холодильник.
— И на свою долю бери, — добавил гость. — Я плачу. Составим друг другу компанию. Небось тоска смертная сидеть тут в одиночестве всю ночь.
Что поделаешь… Я вернул на место закладку и достал из холодильника бутылку пива и кока-колу.
— Присаживайся, — сказал Аксель Брехейм. — Твое здоровье. Как тебя звать?
— Антонио.
Обычный в таких случаях испытующий, с оттенком подозрительности взгляд собеседника не был для меня новостью. Опустошив одним глотком половину бутылки, Брехейм сказал:
— То-то я смотрю, ты малость черномазый. Но по-норвежски говоришь хорошо.
— Стен, — добавил я. — Антонио Стен. Мамаша три года была замужем за португальским коком. Его мать родилась в Анголе, но я родился и вырос здесь, в Трондхейме. Коренной трондхеймец, — я изобразил певучий местный диалект. — Ничего, ты не первый принимаешь меня за иммигранта.
— Со мной такая же история, — сказал Аксель Брехейм. — Сколько раз коллеги в других городах принимали меня за бомжа. Да и что такого, если тебя посчитают иммигрантом? Бывает, я даже вижу свою прелесть в том, чтобы сойти за бомжа. Послушай, что, если я попрошу тебя принести еще пару бутылок? И вообще, пойми меня правильно — то, что я бомжей вспомнил. Ничего не имею против иммигрантов и прочих темнокожих. В прошлом году пришлось заниматься одним делом, убийца ножиком побаловался, но я же не делаю вывод, что все черномазые, которые понаехали в нашу страну, только тем и занимаются, что потрошат друг друга. Среди моих знакомых, не по службе, есть несколько марокканцев. Приличный народ. Ага, спасибо. Будь здоров.
Отставив бутылку, Брехейм вытащил из кармана удостоверение и печально созерцал его своими собачьими глазами.
— Беда в том, — продолжал он, — что начальству вроде бы невдомек, что я девятый год тяну лямку в уголовном розыске. Должно быть, принимают меня за нечаянно забредшего в контору арестанта из кутузки. Если когда и поручат задание, за которое не стыдно браться сотруднику с двадцатишестилетним стажем, считай, крупно повезло. Взять хоть эту девчонку.
Аксель Брехейм выложил на стол малопривлекательный фотографический портрет, явно снятый много после того, как оригинал расстался с жизнью.
— Нормально, — сказал Брехейм, не заметив, как я весь напрягся, — это простейшая задачка для любого местного отделения. Но где людей взять, когда вся полиция области, все чины от мала до велика мобилизованы, чтобы следить, как бы какие-нибудь демонстранты не вздумали забрасывать гнилыми помидорами американского министра.
От взмаха руки, которым сопровождались эти слова, сразу несколько бутылок грохнулись бы на пол, не среагируй я достаточно быстро.
— Как будто три-четыре дня что-нибудь решают, — объявил Аксель Брехейм, взмахнув рукой еще раз. — Что такое три-четыре дня, когда труп десять месяцев гнил в силосной яме.
— Сдается мне, — сказал я, переставляя на пол пустые бутылки, — что я где-то видел это лицо,
— Еще бы, пробурчал Брехейм, — Оно украшает первые страницы половины всех сегодняшних газет. Или вчерашних. Поскольку сейчас уже за полночь, если не ошибаюсь.
Он протянул руку за газетами, лежавшими на другом конце стола, но не дотянулся. Я взял «Верденс ганг» и «Дагбладет» за понедельник и раскрыл на первой странице.
«Женский труп в силосной яме».
«Смерть в фураже».
Рядом с заголовками — ретушированные копии фотографии, которую положил на стол передо мной Аксель Брехейм. Подправленные так, чтобы читателя за завтраком не потянуло на рвоту.
Ретушеры сделали покойницу даже красивее, чем она была при жизни.
— Между нами, — произнес Брехейм, изображая доверительность, — все дело в этом, если хочешь знать. Газеты. Конечно, начальство могло подождать три дня, пока этот чертов американец не уберется из страны. Но что тогда стояло бы на первых страницах? «Скандал: полиция бессильна!»
— Видел я эти газеты, — сказал я. — И местные тоже — «Адрессеависен» и «Арбейдерависа». Я не про них говорю, а про это.
Я постучал пальцем по фотографии на столе. Неретушированной.
— Для вида, — бормотал Аксель Брехейм, — чтобы люди думали, будто что-то предпринимается. «Можем мы обойтись без кого-нибудь три-четыре дня?» — спрашивает себя начальство. И отвечает: «Конечно, можем. Есть человек, без которого всегда можно обойтись. Пошлем старину Брехейма. Авось за три дня не успеет дров наломать». Что ты сказал?
Он поднял голову, пытаясь сосредоточить взгляд на мне. Сумел удержать меня в поле зрения несколько секунд.
— Эта фотография, — сказал я. — Почему не напечатали ее?
Он перевел взгляд на снимок. Покачал головой.
— Вредно для аппетита. Пришлось немного приукрасить.
Жаль, — отозвался я. — Потому что если речь идет о той, о ком я думаю, то здесь она больше похожа на себя, чем в газетах. Никогда не отличалась особой красотой. Марго Стрём. Возраст — около двадцати трех лет. Родом откуда-то из-под Бергена.
Аксель Брехейм был слишком пьян, чтобы мигом протрезветь от внезапного известия. Все же реакция последовала, и он чуть не свалился на пол вместе со столом, когда полез во внутренний карман за ручкой.
— Держи, — сказал он, протягивая мне древнюю самописку. — Запиши. Сразу, не то я да утра забуду. Пиши на обратной стороне. И свою фамилию тоже.
Он откинулся на спинку дивана. Унылое лицо его малость посветлело.
