Леонид Пузин - ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОЖА РАБЫНЯ
На этом завершилась долгая, увлекательная беседа следователя и психиатра. Кандинский проводил Геннадия Ильича до самого выхода и, прощаясь, вместо обычного "до свидания" медленно, с расстановками, будто слегка гипнотизируя, произнёс:
— Геннадий Ильич, считаю, что, как психиатр… должен вам сказать… если, вопреки моему прогнозу, какая-нибудь из бутовских рабынь всё-таки совершит самоубийство — ни в коем случае не упрекайте себя… вспомните, чтобы не допустить этого, вы сделали всё… а винить себя в том, что не совершил чуда — это, знаете ли, чревато… насколько бы ваша психика ни казалась стабильной.
Если, уповая на свои гипнотические способности, Кандинский надеялся таким образом освободить майора от чувства тревоги за судьбу "идейных" рабынь Игоря Олеговича, то он сильно ошибся. А вот если хотел намекнуть, что не вполне уверен в стабильности брызгаловской психики, то преуспел. Во всяком случае, это его прощальное напутствие оказалось той ложкой дёгтя, которая значительно подчернила мёд всего предыдущего разговора.
"А может, и к лучшему, — думал на обратном пути Брызгалов. — А не то выходило до жути приторно: обоюдная предупредительность, комплименты, полное взаимопонимание — будто, чёрт побери, не следователь поговорил с психиатром, а Чичиков с Маниловым обменялись любезностями! Когда же всё вместе — мёд с чернотой и горечью — это по-нашему! Можно верить!"
Однако по-настоящему Геннадия Ильича тревожил вовсе не скрытый намёк на нестабильность его психики, а беспокоила суеверная боязнь "сглаза". И хотя Брызгалов был суеверным весьма умеренно, но, услышав от доктора, — если какая-нибудь из бутовских рабынь всё-таки совершит самоубийство, — мысленно перекрестился. Ибо, вопреки не только логике обстоятельств, но и просто здравому смыслу, майор продолжал чувствовать себя ответственным за жизни Завалишиной, Галушкиной и Ковальчук…
Вернувшись в свой кабинет, Геннадий Ильич достал папку с бутовским делом — возбуждение, оставленное разговором с Кандинским, мешало сосредоточиться непосредственно на расследовании, и, чтобы успокоить нервы, Брызгалов посчитал за лучшее заняться канцелярской работой. Перетасовка бумаг, попытки сгруппировать их — по тематике, степени важности, а то и просто по внешнему виду — казалось бы, глупейшее времяпрепровождение, но это, как посмотреть: майора оно, обыкновенно, успокаивало. Иногда такая внешне вполне идиотская возня с бумагами одаривала Брызгалова каким-нибудь симпатичным открытьицем: то прежде несоединимое начинало образовывать устойчивые сочетания, то, напротив, распадались будто бы очевидные связи.
Однако на сей раз документы оказались расположенными только по тематике — ни по степени важности, ни по каким-нибудь иным признакам майор их сгруппировать не успел: раздался телефонный звонок — Анисимов.
— Геннадий Ильич? Наконец-то! Третий раз за… — после секундной заминки (пунктуальный Анисимов, вероятно, сверился с часами) ровный голос, обыкновенно, невозмутимого следователя, — час семнадцать минут. Первый — в тринадцать двадцать. Сразу, как обнаружил, попробовал созвониться с вами.
— Сазонова?!
— Мёртвого, Геннадий Ильич. В морге у речников. Вчера его прибило почти к самому "Поплавку". Мыс там за пляжем, знаете? А возле — течение. Ну, и утопленников выносит обычно туда. Сейчас-то уже не купаются, а летом — часто. Сторож на пляже — некий Курников. В милиции его звонок зарегистрировали в восемнадцать сорок. Приехали быстро, там рядом — предположительно: огнестрельное ранение в спину. Документов при нём никаких, и вообще ничего такого, что позволяло бы опознать. А почему доставили в морг при "Клинике водников", а не к нам, к Гаврикову — пока не выяснил. Те, которые выезжали вчера по вызову, сейчас выходные — созвониться не удалось.
Слушая обстоятельный отчёт Анисимова, Геннадий Ильич произносил про себя энергичный, густо приправленный крепкими словечками монолог: "Вот…! Так и знал! После звонка полковника! Сразу почувствовал — …! Что этого грёбаного музыканта живым ни… не найти! Как же, господин Гавриков, "спонтанное убийство"!… тебе, а не спонтанное убийство! Какая-то падла… ишь как обрубает концы! Ну, ничего… этот у меня дождётся! Получит… по полной программе!"
Перекипев, Геннадий Ильич подробно расспросил Анисимова обо всём, что следователю удалось выяснить на данный момент. Оказалось — не много: суббота, иные на дачах, иные пьянствуют, опознание и то организовать не просто. Жены у Сазонова нет, мать и сестра в деревне, друзья-музыканты — кто где. Да, конечно, Зубов уже оповещён, а вообще-то, по мнению Анисимова, опознание трупа — формальность. Он, Анисимов, уверен, что потерпевший — Сазонов. Тело в воде пролежало не так долго — чтобы не узнать. И потом: на наружной стороне левой штанины — примерно посередине голени — узкая чёрная полоса. Скорее всего — мазут.
Сообщение Анисимова было до того исчерпывающим, что Брызгалов переспросил только одно:
— А Курников? Со сторожем удалось связаться?
— Нет, Геннадий Ильич. Жена говорит — на участке. Картошка у них за городом, а при ней — будочка. Ну, знаете, такая — мастерят из контейнеров. Это вообще-то недалеко, но кроме Костенко — суббота же — послать некого. А он, думаю, здесь нужнее. Впрочем, ты сейчас главный — решай.
— Некого, говоришь, Юрий Викторович?.. Что ж, посылай Костенко. Сторож… его показания… это важно. Особенно — относительно места. Знаю я тот мысок… А водники? С их службой связаться пробовал?
— Пробовал, Геннадий Ильич. Но у них там сейчас только дежурный патруль: координатор и трое на катере — помочь обещали, да, но только, если конкретно. А так — координатор сказал, что раз тело вынесло у мыса, то в воду оно попало ниже излучины: или в бухте, или уже на пляже. Но это я и так — знал без него. Полагаю, что в бухте, но пляж тоже не исключается. Хотя…
— Вот именно, Юрий Викторович! Мы с тобой можем только гадать, а это, знаешь ли… Зарплату нам не как ясновидцам платят. Не за экстрасенсорные способности. Так что Костенко — давай за сторожем. Посылай немедленно. И ещё раз свяжись с речниками — в бухту надо на катере. Попроси их, чтобы подкинули. А то, если по берегу, там же сам чёрт ногу сломит. Всё, Юрий Викторович, остальное на месте. Буду у тебя через… — Брызгалов на пару секунд задумался, — минут тридцать пять, сорок. Мне ещё надо сделать один звонок.
О том, что он обещал Пушкарёву позвонить сразу же после визита к Кандинскому, майор едва не забыл и по окончании разговора с Анисимовым нажал пальцем на рычаг и, не вешая трубку, набрал дубковский номер.
Фёдор Степанович оказался на месте: вчерашняя выпивка, смерть Лисовского, несчастье с Верой Максимовной настолько выбили его из колеи, что, как бизнесмену ни хотелось попасть в город, он не мог осуществить это своё желание. С тем большей жадностью, услышав в трубке брызгаловский баритон, Пушкарёв "набросился" на майора: как Верочка? Что говорит Кандинский? Что о её состоянии думает сам Геннадий Ильич? Словом, множество заданных второпях вопросов.
Переждав этот словесный шквал, Геннадий Ильич сообщил предпринимателю, что физически с Верой Максимовной всё в порядке, а о её психическом состоянии лучше спросить у самого Кандинского. Который — по поводу Завалишиной — скоро будет в Дубках у Аллы Анатольевны. И Пушкарев, встретившись с доктором, расспросить его сможет лично. А он, Брызгалов, конечно, сочувствует, но вряд ли способен помочь чем-то ещё. Он ведь, что Фёдору Степановичу хорошо известно, специалист совсем в другой области и сегодня, увы, жутко занят по своим служебным обязанностям. А посему дико извиняется и вешает трубку — ибо дела, дела…
Зачем он выстрелил в музыканта — это оставалось большой загадкой. И мучило, начиная с четверга — со следующего дня после убийства. Нет, внешние объяснения находились легко: алкоголь, гром пушек на пляже, треск и разноцветные всполохи над головой, жалкая, корчащаяся в мучительно рвоте фигурка недочеловека — рука сама потянулась к "Браунингу". Но всё-таки: почему он её не остановил — свою карающую десницу? Позволил ей достать маленький выпуска 1938-го года бельгийский пистолетик и совершить — что? Возмездие? Вряд ли… Ведь музыкант почти ни в чём не виновен. Устранение опасного свидетеля? А вот это — вздор. Если Сазонов даже и видел проехавшую мимо старенькую "Ниву", то наверняка не связал её с убийством Бутова. И уж тем более — ведь почти ночью — он не запомнил ни цвета, ни номера проехавшего мимо автомобиля. Да даже и марку — вряд ли. Легковушка, в крайнем случае, маленький "джип" — не более. Другое дело, что он отчётливо увидел Сазонова, выхваченного фарами из тьмы на пересечении бетонки с пешеходной дорожкой, но ведь — он Сазонова, а не музыкант его… Вот и не верь в судьбу… после таких-то многозначительных совпадений… А ведь Денису Викторовичу было ясно сказано, чтобы Бутова он дожидался на станции, а не шастал в ларёк за водкой! И если кто-то ослушивается приказа начальника… значит? Виновен! Хотя бы в том, что является, в сущности, недочеловеком! Ибо человек — ну, тот, который звучит гордо — свято чтит своего начальника, безукоризненно и беспрекословно выполняет любые его приказы. А если, по лени или небрежности, что-нибудь напортачит, то с радостью примет самое суровое наказание, которое сочтёт нужным наложить на него вышестоящий товарищ. И, стало быть, нарушив приказ начальника, Сазонов, несомненно, виновен.
