Владимир Данихнов - Колыбельная
— Так что вы говорили про Лелуша? — спросила Надя. — Это персонаж аниме, я правильно поняла?
Ерема не ответил.
— Вы работаете в игрожуре, — вспомнила Надя. — И пишите статьи для аниме-портала «World Art», верно?
Ерема молчал. Он рассматривал Надино лицо и подмечал в нем мелкие недостатки: уродливую родинку возле виска, морщинки в уголках глаз, безобразный локон, падающий на лоб; в любом хентае можно найти девушку посимпатичнее. С мыслью о хентае Ерема встал из-за стола, вежливо попрощался и ушел. Надя осталась одна. Ей хотелось плакать, но она не видела ни одной причины, чтоб заплакать, и поэтому ее глаза оставались сухими. К ней подсел вдребезги пьяный Гордеев. Он проснулся после тяжелого сна лицом в тарелке и теперь пытался найти собеседника. Он меня ударит, подумала Надя. Хорошо если ударит; тогда я хоть что-нибудь почувствую. Но Гордеев не собирался бить Надю. Он пытался сохранить ясность рассудка и не сблевать. Надя коснулась его руки: вам плохо? Нет, сказал Гордеев. Очень жаль, сказала Надя. Гордеев поднял голову: почему вам жаль? Не знаю, сказала Надя, я всего лишь пытаюсь поддержать разговор.
— Какой смысл поддерживать разговор? — спросил Гордеев. — Всё равно вы одиноки, я одинок, все вокруг одиноки, а я к тому же пьян в стельку.
Надя призналась:
— Мне бы хотелось прочесть хоть чьи-нибудь мысли, чтоб понять.
— Что понять? — спросил Гордеев.
Надя пожала плечами:
— Не знаю.
— Вы феерическая дура, — сказал Гордеев.
— Офигеть, — возмутилась Надя, — уселся за чужой столик, еще и оскорбляет. Вали-ка ты отсюда.
Гордеев как раз собирался уходить, но после слов Нади передумал. Он откинулся в кресле и положил руки на подлокотники. Надя подозвала официантку: девушка, скажите этому человеку (она кивнула на Гордеева), что ему здесь не место. Светочка испуганно посмотрела на нее и ушла. Надя хотела возмутиться поведением обслуживающего персонала, но не стала, потому что в этой стране ничего не изменится — возмущайся, не возмущайся. Вот бы я родилась где-нибудь в Испании, подумала Надя. Ей бы хотелось родиться в Испании в эпоху географических открытий. Стало душно, она расстегнула верхнюю пуговку на блузке. Гордеев следил за ней. Что-то страшно нелепое виделось ему в этой девушке. Знаете, сказал он, вы напоминаете мне одну проститутку. О, не сочтите это за грубость, я ничего не имею против проституток; я вообще не имею ничего против, даже против насильников и убийц. Он вынул из-за пазухи чашечку на цепочке: прошу прощения, я не очень ясно выражаюсь. Вы понимаете меня? Надя кивнула: я вас прекрасно понимаю. Сначала вы обозвали меня дурой, а теперь сравниваете с проституткой; великолепный образец современного мужчины. Гордеев разволновался: прошу прощения, у меня не очень хорошо получается общаться с женщинами; во всем виновато рациональное мышление, которого женщины лишены. Ах, оставьте, сказала Надя, размешивая ложечкой сахар, я уже привыкла, что все мужчины одинаковы. Гордеев разволновался еще сильнее; он решил показать Наде удостоверение, чтоб она убедилась, что он не такой, как другие мужчины; однако остатками трезвого ума Гордеев понимал, что в случае с Надей это ни к чему. Тем не менее привычка оказалась сильнее, и он все-таки достал удостоверение и помахал им у Нади перед носом. Надя даже не взглянула на документ. Рассердившись, Гордеев приподнялся и хлопнул удостоверение перед нею на стол: глядите! Ну? Что скажете?! Надя не смотрела. Гордеев вскипел: какое свинство, почему вы продолжаете меня игнорировать? Надя хмыкнула: хотите сказать, ваша сущность заключена в этом клочке бумаги? Гордеев не знал, что ответить, и поэтому презрительно промолчал, чтоб все вокруг поняли, что Надя сморозила глупость. Он взял удостоверение и пригладил корешок указательным пальцем: дело не в документе, сказал он, а в моей блестящей логике, которая позволила мне его получить; странно, что приходится объяснять очевидные вещи. Вы всегда на свидании тычете в девушку своим удостоверением, сказала Надя, я угадала? Гордеев опять не знал, что ответить, и снова промолчал, на этот раз еще более презрительно, чтоб Надя почувствовала себя униженной. Однако Надя не почувствовала себя униженной. Она вообще ничего не чувствовала, кроме страха, что придется возвращаться на стылую набережную.
— А почему вы напились? — спросила она. — В вашей жизни случилось горе?
Гордеев за д у ма лся.
— Я не умею горевать; я пью, потому что в этом городе по-другому нельзя.
— Звучит как жалкое оправдание, — заметила Надя.
Гордеев стукнул кулаком по столу, отчего задрожали вилки и ложки, но вовремя сообразил:
— Вы ведь нарочно нарываетесь.
Он помялся:
— Скажите, как вас зовут?
— Надя, — представилась она, — а вас?
Гордеев поклонился:
— Гордеев. О, не смущайтесь, я предпочитаю, когда меня называют по фамилии.
Надя покачала головой:
— Я не смущаюсь, мне всё равно.
Гордеев разозлился. Для убедительности своего статуса он еще раз помахал в воздухе удостоверением, затем спрятал его в карман и предложил:
— Давайте прогуляемся?
Надя вздрогнула. Гордеев решил, что она промолчит. Но она все-таки ответила:
— Возле старого речного вокзала ребенка повесили, мне не хочется отсюда выходить.
Гордеев вздохнул:
— Возле речного вокзала? Этого следовало ожидать.
Надя нахмурилась:
— Зачем вы так говорите, будто что-то знаете, я ведь понимаю, что вы ничего не знаете, вы просто пытаетесь произвести на меня впечатление.
Гордеев вскипел. Чтоб успокоиться, он схватил с подноса у проходившей мимо Светочки рюмку абсента и выпил. Затем решительно поднялся и схватил Надю за руку.
— Вы правы, я ничего не знаю, я ничто, тля, червь, вы помогли мне осознать мою никчемность, о боже, куда я качусь, куда катится весь этот мир, давайте подышим свежим воздухом, вы так бледны, здесь невообразимо душно.
— Какой банальный набор фраз, — фыркнула Надя.
— Не спорю, — сказал Гордеев.
— Недавно я чуть не выпрыгнула из окна, — призналась Надя как бы между прочим.
Гордеев кивнул: мужественный поступок. Он не вполне разбирал Надины слова, да и свои слова понимал с трудом: они выскакивали из его проспиртованной глотки как резиновые мячики, без надежды на понимание. Надя забрала в гардеробе вещи. Гордеев предупредительно раскрыл зонт. Они вышли из ресторана. С голых веток им на головы сыпался мокрый снег. Электрическая дорожка петляла среди тополей. Исполинские здания выплывали из тумана, как доисторические чудовища. В лужах отражались рекламные огни. Возле здания старого речного вокзала курили полицейские, и вороны кружили над трупом повешенной девочки в коричневых колготках с дырочками на коленках.
— Как страшно, — прошептала Надя.
Гордеев ничего не сказал. Когда Надя возражала, она ему нравилась, а когда безропотно пошла следом — нравиться перестала. Он искал способ избавиться от ее присутствия. Так и не найдя способа, он сказал «ну до свиданья» и ускорил шаг. Надя не отставала. Он перебежал улицу на красный свет. Надя — за ним. Он закричал «такси-такси!» и замахал руками, но видимость была плохая, и такси не остановилось. Он свернул в темный переулок и услышал позади торопливое цоканье каблучков. Как в дурном сне, подумал он, переходя на бег. Запыхавшаяся Надя догнала Гордеева у магазина спортивной обуви. Гордеев круто развернулся, глядя в бледное лицо несчастной девушки. «Неужели такой мертвый пес, как я, пришелся по душе этому глупому созданию?» — с тревогой подумал он и спросил:
— Зачем вы меня преследуете?
— Верните зонт, — попросила Надя.
Глава восьмая
На съемках остросоциальной телепередачи «Пусть говорят», куда пригласили родителей погибших от рук Молнии детей, случился большой конфуз. Среди приглашенных была семья Ермоловых. Степан Ермолов обвинил в гибели дочери жену, которая по его словам, будучи пьяной, не уследила за ребенком. Катерина, не стерпев несправедливости обвинений, плеснула кислотой мужу в лицо. Передачу не пустили в эфир, но запись просочилась на ютуб и распространилась по всему Интернету. Общественный резонанс всколыхнул всю страну; в южной столице едва не начались волнения. Улицы патрулировали представители народной дружины. Участились случаи избиений. К счастью, в основном избивали подозрительных личностей. Одного педофила хотели линчевать прямо на центральной улице посреди дня, но не стали, испугавшись последствий. Впрочем, тот педофил вовсе не был педофилом; он просто любил дарить детям конфеты. После того случая он не только прекратил дарить детям конфеты, но даже при случае забрал у одного мальчика «Сникерс», чтоб никто не подумал про него дурного. Танич, видя царящую в городе паранойю, понимал, что ему лучше не высовываться: заметут. Однако он всё равно выходил на улицу и гулял допоздна. Пару раз Танича едва не арестовали, но, видя его изможденное лицо, отпускали, потому что думали, что он один из безутешных родителей мертвых детей. Танич быстро свыкся с ролью отца мертвой девочки. Он распечатал старое фото Дианочки на древнем матричном принтере и приставал с ним к прохожим: вы не видели мою дочурку? Случайный человек взял у Танича интервью и разместил у себя в блоге его трогательную историю. История вызвала бурю эмоций в русскоязычном сегменте Интернета. Танич, роняя слезы умиления, читал эту историю Зине вслух. Блогер многое переврал, но так вышло даже лучше. Зина не слушала; в последнее время она совсем опустилась и не следила за собой. Дианочка всюду водила нетрезвую маму за руку. Танич, чтоб не видеть ее страданий, уходил в интернет-кафе и сидел там допоздна. Он придумал еще одну трогательную историю и связался с блогером. Блогер, сочувствуя горю Танича, поделился с интернет-общественностью продолжением печальной эпопеи одинокого отца. К сожалению, общественность не отреагировала; Танич успел всем надоесть. Кроме того, приближался Новый год, и люди хотели праздника, а не унылых историй об очередном неудачнике. Танич, видя такое к себе отношение, еще больше обозлился на человечество. В его мечтах человечество погибало от падения астероида или по какой-нибудь другой причине, подсмотренной им в кино. Со временем ему надоело винить человечество в своих бедах, и он задумался о новом убийстве. Хотелось убить так, чтоб люди ахнули и забыли о Молнии. Танич считал Молнию порождением современной массовой культуры, у которой нет ни прошлого, ни будущего. Себя же он представлял хранителем традиций, вроде Жиля де Рэ, деяниями которого восхищался после того, как прочел о них в «Википедии».
