Валерий Хазин - Прямой эфир
«Не знаю, – пробурчал DJDJ, громко прихлебнув из кружки. – Разве тут вспомнишь… Конечно, тогда фестиваль был намного скромнее нынешнего, но вечер и ночь – я же рассказывал – получились бурные. Мало ли что можно было наболтать или услышать? Напились ведь крепко. А Иосиф… Теперь я и сам не всегда понимаю, о чем мы действительно разговаривали в ту ночь, а что придумалось потом или приснилось – знаете, как это бывает? Про китайские башни и даосских монахов помню точно… Ах, да – еще вот что… только забыл – до или после? Да. Я и подумал тогда… в первый раз – испугался, не случилось ли чего с ним, с его рассудком… Он спросил меня, с этой своей неподражаемой улыбкой, которую вы не застали: что если бы я был ученым, сделавшим некое сенсационное открытие – математиком или, скажем, лингвистом… И как бы я поступил, когда бы мне предложили целое состояние за то, чтобы я утаил это открытие и взамен написал книгу, в которой фальшивое исследование навсегда скрывало бы драгоценную правду и уводило бы по ложному следу? Что бы я сделал – не отступался он, – если бы речь шла о людях могущественных и деньгах настоящих, какие и не снились? Обменял бы тайну на богатство, долю ангелов на коньячные погреба, hot air for the cool breeze? Я, кажется, отшутился в том смысле, что фаустовские вопросы меня, по счастью, не волнуют и проблемы такого выбора никогда не возникало, поскольку никто ничего подобного не предлагал, да и не с чего… А он отвечал: иногда, бывает, выбора нет даже тогда, когда предлагают выбрать… Вот тут я начал беспокоиться всерьез, а он вдруг развеселился и сказал, что хитроумные китайцы давно научились решать эту задачу не только с помощью тайников в башнях – и много раз обманывали невежественных, скрывая истинные книги в ложных, вроде рецептов приготовления киновари или пособий фэн-шуй. А потом (но тут я уже плохо помню) добавил, смеясь: соорудить такую книгу, то есть одновременно утаить и подсказать, для человека изобретательного было бы в данном случае делом чести и даже данью высокому искусству… Ведь подкупить, соблазнить или запугать можно практически каждого, но никому не под силу остановить мысль или обогнать сновидение…»
И на слове «сновидение» DJDJ как будто бы споткнулся: собеседник его – сообразил он, закашлявшись, – похоже, давно не слышит или не слушает, но, не отрываясь, почти не дыша, всматривается в мерцание монитора за его спиной.
DJDJ совсем обомлел – говорят, – когда визави и коллега его, диджей Бариста, внезапно нагнулся вперед из полумрака, вцепился в его руку и шепотом попросил, скользнув по экрану мятущимся взглядом, немедленно дать ему установочный диск или ссылку в сети, чтобы дома можно было загрузить в ноутбук эту – вот именно эту программу – аудиоредактор Sound Forge.
О, разумеется, DJDJ попытался спросить, что случилось.
Но много ли проку передавать ответ маловразумительный и невнятный, если теперь уже никто не поручился бы, можно ли было того, кто потом возвращался с диском в Ораховац, по-прежнему – все так же великодушно – именовать Даном?
Ведь он – подсказывают нам – почти перестал быть таковым, подобно Хунайну ибн Исхаку, охваченному жаром, изумлявшемуся во сне, почему приглушено дымчатое свечение розы, и колодцы оглохли…
Что-то произошло – уже не сомневался возвращавшийся в Ораховац: что-то происходило вокруг, и еще должно было произойти.
Дары Адриатики.
Сердце колотилось, но от толчков, отдававшихся гулом в затылке, на языке поминутно делалось сладко.
И уже не думалось, что его обволакивают совпадения: он нашел «кузницу звука» – Sound Forge, и, значит, путешествие его, по указателям Иосифа, можно и нужно было возобновлять, и, главное, – впереди у него было пять дней свободы.
Он не был уверен только, выдержит ли сердце еще и свидание с Артичеллой во вторник и ждет ли этого с тем же, что и прежде, вожделением…
И когда ночной звонок вырвал его из первопроходческих блужданий по Sound Forge – стало ясно, что дары Адриатики могут иногда обрушиваться водопадом, не ведая ни начала, ни конца, ни стыда, ни меры: Арти проговорила, торопясь и чуть всхлипывая, что соскучилась ужасно, но ничего не успевает и в дни камелий приехать не сможет, но вынуждена еще на неделю задержаться в Нью-Йорке по делам…
Может быть, поэтому – намекают памятливые – ему и чудилось потом, в те дни и ночи, что он никогда не был так счастлив – если не считать той волшебной дальней зимы, ошеломившей его странным, неповторимым, раздваивающимся романом, хотя никто (ни тогда, ни позже) ни за что не узнал бы в его подругах-любовницах ни Марию, ни Мириам. Снова начали обступать воспоминания о воспоминаниях: эти сиреневые сумерки, сквозь которые он проскальзывал по морозцу из одного дома в другой, из вечернего свидания в ночное, и, казалось, всё вокруг – даже подмерзающий воздух возле ресниц – всё поскрипывает и искрится. И сильнее всего (стоило прикрыть глаза) изумляло, что в самые жаркие минуты, когда ладони немели в этих зеркально запрокинутых объятиях, одна из них шептала, задыхаясь: «Вот ни слова, сейчас ни слова…»; а другая через несколько часов горячилась: «Только не молчи, скажи хоть что-нибудь…»
Но это – лишь тогда, когда он, ослабев, ронял голову на руки, или силой выволакивал себя из закоулков «кузницы звука» – Sound Forge.
Он даже не вспомнил бы, в какой момент успел отослать в редакцию список вопросов для субботнего эфира.
К вечеру среды он уже неплохо освоил Sound Forge и был готов опробовать главную гипотезу и обетование Иосифа: «имеющий уши да услышит».
Но сон одолел его, конечно.
И, может быть, за мгновение до сумрака ему и мнилось еще, и хотелось бы надеяться, что явится вот-вот снисходительным собеседником Хунайн ибн Исхак или Дауд аль-Исфахани, в конце концов, – но пробудила его и подкинула, толчком в затылок, мысль тупая и неприятная: герр Манн, и не кто иной, оказался тем, кто навел его своим последним словоплетением на неожиданную и многообещающую догадку. Его, а не других ночных гостей (как бы ни было это нелепо), и нужно было благодарить за невольную подсказку: пустые слова, слова-связки, могут ничего не значить сами по себе, но указывать на время…
Не могли ли так же «изолированные буквы» аль-мукатта’ат, которыми Иосиф пометил диски, служить – в каждом конкретном случае – указателями на определенное время? Или иначе: на точное место оперной фонограммы, где что-то следовало услышать или увидеть? «Таких букв… тебе встретятся лишь девять и еще одна – они и укажут тебе остановки…»
Не следовало ли «остановки» понимать буквально – как остановку в обусловленной точке звуковой дорожки? А число букв в отобранных аббревиатурах могло тогда попросту обозначать минуты, на которых полагалось остановиться: «КАФ. ХА. ЙА. АЙН. САД», например – пятую минуту в записи «Сомнамбулы», а «ТА. ХА» – вторую минуты «Гризельды»…
Он перекачал «Сомнамбулу» в Sound Forge и бросился прослушивать, вглядываясь одновременно в протекающий на экране трек. Остановил на пятой минуте: ничего. Прогнал звук на пару минут вперед и назад: ничего. Увеличил масштаб просмотра на экране: чернильный хвост превратился в ломаную синусоиду осциллографа, но тоже ничего не открыл.
Потом возникла мысль поискать что-нибудь в противоположном направлении: принять за отправную, так сказать, точку финальную – отмерить временной отрезок от последних минут дорожки, словно бы продвигаясь справа налево, коль скоро избраны были в качестве флажков буквы арабские.
Он принялся скрупулезно проделывать это с каждой оперой и вскоре снова перестал различать сон и бессонницу.
Всё-всё-всё было тщетно…
Как-то в полудреме ему послышался рокот карнавальных барабанов с побережья (или голова гудела от какой-то из оперных увертюр?) – и он улыбнулся: празднества фестиваля – очевидно – были упущены безвозвратно, взамен удвоенных радостей любовных – очевидно – дарованы были удовольствия розыскные, но все так же чувствовалось как будто то самое, зыбкое дуновение удачи. И даже утешали, пожалуй, непривычные для Ораховца, бело-розовые, почти зефирные сумерки, что каждый вечер сгущались теперь за окном вокруг распустившихся камелий, оплетающих утяжеленный декоративный фонарь во внутреннем дворе дома.
Из этих сумерек, кажется, и выплыл вопрос, который прежде лишь слегка отвлекал дальним всплеском на кромке памяти, но до времени всерьез не беспокоил: отчего это во всех записях Иосифа – искусственное стерео, зачем на монофоническую дорожку потрачено два канала – абсолютно одинаковые левый и правый? Понятно, что никто стандарты индустрии отменить был бы не в силах, и с восьмидесятых любые диски – и самые стародревние фонограммы – выпускались исключительно в стереоформате. Но почему все десять отобранных Иосифом опер оказались такими – только ли потому, что он был настолько изощренным меломаном и предпочитал записи старых исполнителей, сделанные в пятидесятые или шестидесятые в монофонии? Ведь и DJDJ говорил, что настоящий коллекционер в таком случае предпочел бы винил, а оцифрованные релизы хранил бы совсем иначе…
