Карта императрицы - Басманова Елена

Мура, зардевшись, спустилась по дощатому настилу и поднялась в экипаж.

Напротив нее уселся поджавший губы доктор Коровкин, правой рукой он опирался на свой неизменный саквояж.

— Трогай, братец! — крикнул извозчику Холомков и, сделав шаг назад, послал дочерям профессора Муромцева воздушный поцелуй.

Доктор Коровкин молча смотрел на девушек — кто из них обернется? Мура и Брунгильда сидели, опустив глаза и вцепившись в свои зонтики.

— Надо предложить Роману Закряжному написать с господина Холомкова Париса, — пробормотала в смущении Мура.

— Неплохая идея, — издевательским тоном одобрил доктор Коровкин, увидев блуждающую улыбку Брунгильды, — к юбилею города Троя… Не знаете, Мария Николаевна, когда юбилей?

Мура чувствовала себя виноватой — как же такое могло случиться? Почему при виде Ильи Михайловича она совсем потеряла голову? В чем секрет его магнетических глаз? Почему одно только его присутствие вызывает сладкое волнение и заставляет забывать обо всем на свете, в том числе и о милом Климе Кирилловиче?…

— Прежде, чем мы поедем домой, — сказала неожиданно Брунгильда, — я хотела бы заглянуть в гостиницу Лихачева — выяснить, как чувствует себя мистер Стрейсноу. Вы не возражаете?

Доктор Коровкин и Мура не возражали, и Клим Кириллович велел извозчику, облаченному в неизменный темно-синий армяк, подпоясанный красным кушаком, следовать на Фонтанку. Возле гостиницы Лихачева Клим Кириллович, не выходя из коляски, попросил швейцара выяснить, находится ли в своем номере мистер Стрейсноу? Швейцар кликнул посыльного, и подросток в красно-зеленой тужурке с блестящими позолоченными пуговицами скрылся в глубине здания. Через несколько минут мальчишка сообщил, что мистер Стрейсноу заперся в своем номере и велел никого не принимать. И, получив из рук доктора Коровкина монетку, шепотом добавил: говорят, всю ночь гулял, вернулся под утро.

Клим Кириллович велел извозчику трогать. Компания проехала по Невскому, стараясь углядеть в облике безмолвного красного Аничкова дворца печальные изменения, произведенные вчерашним пожаром, но все было как всегда, оцепление вокруг сада было снято. Впрочем, вдоль чугунной решетки, украшенной позолоченными двуглавыми орлами, ходил городовой с блестящей бляхой на груди, с шашкой и наганом.

Когда молодые люди вошли в квартиру Муромцевых, их встретили оживленная горничная Глаша, сияющая радостью Елизавета Викентьевна и Полина Тихоновна. Но, самое главное, в гостиной их ожидал посвежевший, без всяких следов дорожной усталости, сам Николай Николаевич Муромцев: вопреки первоначальным планам, торопясь к семье, он не стал задерживаться в Варшаве, а посему нагрянул домой сюрпризом.

Мура и Брунгильда бросились к отцу и стали его целовать и тормошить.

— Ну, довольно, довольно, баловницы, — рокотал Николай Николаевич, — знаю, что соскучились, и мне вас не хватало, привез вам гостинцы, скоро получите.

Потом мужчины с чувством пожали друг другу руки и обнялись.

— Все бока отлежал в дороге, — пожаловался профессор, — а что еще делать? Читать невозможно даже в очках — такая тряска, и железный лязг лезет в уши… Он и убаюкивает. Спал столько, что, боюсь, сегодня не засну. А режим восстановить надо — завтра на службу. Нет ли у вас, Клим Кириллович, какого-нибудь сильного снотворного?

— Но снотворное вредно для здоровья, — предупредил доктор Коровкин.

— Знаю, знаю…

— Хорошо, — согласился доктор, — сейчас достану из саквояжа хлоралгидрат.

Он сходил в прихожую, принес саквояж и, водрузив его на шестигранный столик, открыл.

Лицо Клима Кирилловича вытянулось, щеки залила мертвенная бледность, рот приоткрылся… С минуту он смотрел в зев раскрытого саквояжа, затем перевел взгляд на Муру.

Мария Николаевна сорвалась с места, подбежала и, заглянув внутрь саквояжа, ахнула: на дне его лежал сложенный в несколько раз холст, а тот небольшой фрагмент, что открывался взору, был украшен золотым крестом и золотыми буквами: ДОНСК…

Глава 19

Профессор Муромцев, медленно наливаясь пунцовой краской, стоял посреди гостиной и наблюдал за царящей вокруг него суетой — бедная горничная Глаша металась от одного к другому и предлагала на выбор валериановые капли и бром… Побледневшая Елизавета Викентьевна, схватившись за сердце, сидела на широком плюшевом диване, а расположившаяся рядом Полина Тихоновна застыла с выражением ужаса и любопытства на лице. Мура и Брунгильда, не отказавшиеся от валерианки, притулились на стульях. Доктор Коровкин принял бром. По воздуху плыли густые волны приторно сладкого запаха лекарств…

— Итак, — разомкнул уста профессор, — я вижу, у вас тут в мое отсутствие произошло немало интересного. Что это?

Он бесстрашно подошел к саквояжу, взглянул в его нутро и перевел недоуменный взор на доктора:

— Вы позволите?

Доктор утвердительно мотнул головой.

Профессор решительно опустил руки в саквояж и вытащил оттуда холщовый сверток. Он осмотрел его, покачал на руках, как бы определяя, соответствует ли вес объему, и спокойно положил свой трофей на стол. Надев очки, он склонился над столом, чтобы внимательно рассмотреть вещь, которая так напугала всех присутствующих.

— Что это? — спросил он, грозно обводя всех взглядом.

Собравшиеся в гостиной безмолвствовали. Повинуясь знаку хозяйки, благополучно выскользнула из комнаты Глаша.

Рассерженный профессор схватил свиток и стал его разворачивать. Однако он скоро понял, что поверхности стола не хватит, и, небрежно скомкав ткань, переместил ее на крышку черного рояля. Здесь холст удалось расправить целиком, хотя края его свисали до пола.

— Так-так, — протянул профессор, — очень интересно. Вижу, что это карта Российской империи. Хотя и странная… Откуда она у вас, доктор?

— Н-н-не з-з-зн-наю, — стуча зубами, ответил Клим Кириллович.

— А где ваши инструменты и лекарства? — поинтересовался Муромцев.

— Не знаю, — повторил доктор, — может быть, их украли и вместо них подложили эту ужасную карту.

— А саквояж ваш? — уточнил профессор.

— Похож, хотя я не уверен… — Клим Кириллович осторожно взял саквояж в руки и стал осматривать его изнутри и снаружи. — У моего никаких особых примет не было…

— Очень, очень хорошо, — профессор повернулся к дамам, сгрудившимся справа от него, — карта как карта, вышита золотом и цветным шелком по холсту. Ну-ка глянем. — Он вновь склонился над тканью. — Вот она, Москва-голубушка, на месте, а Петербурга еще нет… не написано про него. Зато есть Киев и Ярославль… А как реки искусно вышиты… Синим шелком, даже не выцветшим от времени… Вот мастера-то были в старину! А здесь что написано?

Профессор приподнял правый край ткани и по слогам прочитал золотошвейную замысловатую вязь:

— «До этого места дошел Александр Македонский, пищаль закопал, колокол отлил». Странно… Мура, ты что-нибудь слышала о походе Македонского к берегам Амура?

Вскинув на отца синие глаза, обрамленные короткими черными ресницами, младшая дочь ответила, едва шевеля бескровными губами:

— А мы-то думали, что речь идет о Дмитрии Донском!

— Что за ахинею вы изволите глаголить? — разъярился профессор. — Даже я знаю, что в тех краях Донского не было, там были владения Чингизидов…

— Николай Николаевич, — все еще стоя в отдалении прерывающимся голосом спросил доктор, — а крови, крови вы на этом холсте не видите?

— Что вы хотите этим сказать? — Лицо профессора вытянулось, и он воззрился на своего оторопелого друга.

— Я хочу сказать, что теперь меня обвинят в убийстве вышивальщицы, — наконец решился выговорить Клим Кириллович.

Николай Николаевич изменился в лице и сделал шаг по направлению к доктору, но в этот момент до его слуха долетели звуки, похожие на сдерживаемые рыдания. Он остановился и взглянул на дочерей.

— А может быть, подозрение падет и на меня, — всхлипнула Брунгильда.

— Или на меня, — скорбно подхватила Мура, уставившись на узенькую, темнее общего фона, кромку карты.