Лилия Беляева - Убийца-юморист
... Я знала, что дача Песстрякова-Боткина стоит пустая с того вечера, когда здесь нашли его мертвым. Любины родители отказались на ней жить и вообще вознамерились её продать. Значит, внутрь я не попаду. Но вокруг походить похожу.
Улица называлась хорошо, приветливо: Тихая. И состояла из череды заборов, за которыми среди зелени ютились не шибко новые, невеликие домки с двумя обязательными оконцами по фасаду. И дачка Пестрякова-Боткина была в череде других, не лучше, не хуже. Как и все прочие, её фасад загораживали от чересчур любопытного глаза кусты сирени, черемухи, а над самой её островерхой крышей широко распростерся шатровый клен.
Из добавочных особенностей этой злополучной дачи я отметила, что она стоит не в глубине улочки, а почти с краю, вторая по счету, то есть до неё можно с шоссе добраться почти незаметно для многочисленных обитателей улицы Тихой. Но вот два соседа справа и следа от пестряковской дачи и те, кто живут напротив, вполне могли что-то заметить в том предсмертный для писателя вечер и, возможно захотят мне о том рассказать...
Я ещё раздумывала, в какую калитку войти, как меня позвал высокий старческий голос:
- Вы к кому будете, гражданочка?
Мне оставалось лишь быть очень доброжелательной и простой-простой, как, положим, божья коровка.
- А я к Пестрякову-Боткину... Я издалека... Я из Мурманска. Я молодая писательница. Мы с ним переписывались. Он меня на дачу пригласил.
Старики чем для нашего брата, журналиста, хороши? Тем, что им одиноко и скучно. И страсть как хочется поучить хоть кого-то жить. Тем более, что родные в большинстве своем уже устали от их назиданий до судорог.
- Зря приехала, - резюмировал седобородый дед. - Очень зря. Тут несчастье вышло. Не слыхала разве? Умер Дмитрий Степанович.
- Как?! Как умер?! - изобразила я исключительное изумление.
- Да так... Да чего ты там стоишь-то? - словно упрекнул меня. - Давай, проходи ко мне, давай я тебя посажу и все растолкую.
Мы сели с ним на веранде, около круглого стола, закрытого клетчатой клеенкой. Он поставил передо мной стакан с чаем. И сам налил себе в такой же стакан из электрического чайника.
- Пей давай! - приказал по-доброму. - Сушку ешь. Мне сын всегда сушки привозит. Люблю. Размочу сейчас в кипяточке...
Он опустил сушку в чай, выждал и только потом, держа голову внаклон, принялся осторожно, памятуя о драгоценности в виде зубов, откусывать лакомый кусочек.
Всем хорош оказался этот дед. Но он совсем не помнил, что было в тот день и вечер, когда его сосед-писатель пил с кем-то коньяк-отраву, потому что сын увозил его в город к врачу.
- Чего-то у меня нога разболелась, не ступить... вот он меня и повез. А утром уж никаких событий. Привез меня назад сюда, а мне Матвеевна и говорит, что Дмитрий Степанович перепил и помер...
- Какая Матвеевна? - насторожилась я.
- А такая, что с другого бока живет у Пестряковых. Я справа, а она слева. Она в тот вечер дома была, телевизор смотрела, эту самую "Санта-Барбару"...
Я живенько поблагодарила ненужного мне более старичка за гостеприимство и скоренько туда, к Матвеевне. Однако и тут меня ждало разочарование. Полковничья вдова встретила меня с радостью. Потому что ей страсть как не терпелось пожаловаться, как же её обмишулили приезжие с Украины, двое мужиков, представившиеся специалистами по кладке печей, а оказавшиеся вовсе безрукими.
- У них руки не с того места растут! - бодро причитала вдова. - Они аванс-то у меня успели выманить и скрылись! А печь сложили в один кирпич да кое-как да все и развалилось! Я с Молдавии мужика взяла. Тоже по дешевке взялся печь класть. И тоже руки у него из задницы растут! И тоже с авансом скрылся. Да что же это мне так не везет-то?
Я её еле-еле вырулила на нужную мне дорогу. Солидная дама в пестром блескучем халате немедленно вышла из себя, едва услыхала слово "Пестряков":
- Распустил и распустился! - заявила и даже, для вескости собственного суждения, притопнула тапочкой. - Распустил свою внучку Любочку! Все ей позволял! Она сколько раз с компаниями сюда являлась! Однажды, года три назад, смотрю, а ясным днем замок на даче сбивают какие-то парни. Я схватила ружье, окно распахнула в мезонине да как врежу им промеж ушей! Разбежались. Я сразу сказала Дмитрию Степановичу, что это люди не случайные, а те, кто "гудели" тут с Любой, музыку включали на всю мощь, чтоб все мы оглохли... Ведь нынешняя молодежь...
Далее следовало действовать самым решительным способом, резать по живому, так сказать.
- Я вам сейчас покажу одну фотографию, - перебила я даму, только-только взявшую разговорный разбег, - а вы скажите мне, знаком ли вам этот человек...
И я вынула из сумки снимок рокового брюнета, "в миру Люсьена Дюпре"... И полковничья вдова взвилась как фейерверке, вся превратившись в бурную радость:
- Да как же нет! Да это же наш Толик! Моего двоюродного брата сынок! Он одно время совсем нас, нашу линию, не признавал! К нам ни ногой! В большие же люди вышел! Со сцены в зале Чайковского поет! Но осознал, что не годится перед родней хвастать... Мало ли, что отец у тебя в университете профессор, а и мы не лыком шиты, не всякий солдатик в полковники выбивается... Гляжу - стоит! Как самый простой! Вон там, за калиткой! В джинсах и кремовой рубахе - красавец! "Я, - говорит, - тетя, к тебе... надо, тетя, родниться..." А я что? А я ничего. Я ему борща тарелку, котлету с макаронами...
Только редкозубый заборишко отделял усадьбу Пестряковых от усадьбы полковничьей вдовы, только этот заборишко...
- Небось, все девчонки, что вокруг, сразу повлюблялись в такого кабальеро? - плеснула я маслица в огонь.
- А как же! - сейчас ж и загордилась она и руки в боки и прошлась павой туда-сюда. - И красавец, и любезный, и голосом как запоет... А у тебя откуда его фотография? - вдруг посуровела и насторожилась.
Я смутилась как бы ужасно-преужасно и еле слышно молвила...
- Очень он мне нравится...
- Не целься! - потребовала. - Если не хочешь себе нажить беды. Хоть он мне и родня, но я по-честному говорю - с ним связываться не надо, а лучше бежать прочь от беды.
- Но как же... если люблю...
- Дурочка! Послушай меня, брось эту мысль, брось немедленно. Он же только со стороны хорош. А в жизни - одно идиотство. Если уж совсем начистоту, его первая жена от любви-измены в петлю полезла. Не успели вынуть. Третья, тоже молоденькая совсем, вены себе в ванне резала. Эту спасли. А взять пестряковскую Любочку... Ведь она тоже как увидала его, так и влипла, как банный лист в стекло...
Не знаю, почему я не бросилась и не расцеловала громкоголосую даму в пшеничного замеса щеки! Но так хотелось!
- И что с Любочкой? - пролепетала еле слышно, раскрывая перед наставницей широкие просторы для назиданий.
- А то! - торжествовала она филигранную правоту своих взглядов и убеждений. - Он с ней погулял с недельки две, походил по здешним полям-лесам и испарился!
- Но, может, в Москве они видятся?
- Ну и что? Люба ведь невеста на выданье. Она хотела замуж. Я это всем сердцем чувствовала. А ему она - забава. Он и не таких обламывал. Вот и тебе мой совет: беги от него и не оглядывайся.
Золото истинное вот такие дамы для всякого рода "дознавателей!. Надо лишь являть перед ними образ мало чего смыслящей персоны. Чтоб они могли всласть поучить вас уму-разуму.
- А правда, - я подняла на полковничью вдову невинные, глуповатые очи, - а правда, что Любочка вдруг на этой даче от любви отравилась? Стала пить из какой-то бутылки и...
- Ну наплетут же люди, ну наплетут, - не на шутку разгневалась дама. Ничего толком не знают, а язык узлом завязать не желают! Дед её тут умер! Дед! Писатель Пестряков! Пил, пил и умер...
- Да вы что? Да как же это-то?!
Таким женщинам, как моя собеседница, следует заказывать песни, что лично для них пел их любимый певец... От неё я ушла, узнав, что:
1. Пестряков, конечно, не полный пьяница, но в вечер, когда нашли его труп, она, Капитолина Матвеевна, лично докрашивала свою калитку и видела, что писатель вошел на территорию своей дачи с неким нездешним человеком. Скорее всего, молодым. Вы черных брюках и серой рубашке. До этого он говорил, что собирается рамы менять, а то они совсем прогнили. Здесь все дачники то и дело приводят к себе кто печников, кто столяров, кто плотников. Дом же ухода требует, а то вовсе развалится. Вот почему она не придала особого значения тому, что сосед вернулся домой с посторонним человеком. Но никаких криков она из дачных окошек писателя не слыхала в тот вечер. И не видала, когда посторонний мужчина ушел. А вот когда Любочка объявилась - помнит. В синем свитерочке и серых брючках. Но пробыла на даче недолго. С полчаса всего. И ушла. С сумкой. Со спортивной, тяжелой. Она с ней часто ходила. Летом яблоки в ней носила. А что уж понесла весной - кто знает. Если у неё спросить... Вышла на улицу одна, ноне через калитку, а через дыру в заборе. Так быстрее выскочить на шоссе. Уже было около девяти вечера. Дед её не провожал. Хотя обычно стоял на крыльце, смотрел вслед. На Тихой и вокруг было очень тихо в этот светлый ещё час, и она, Капитолина Матвеевна, слышала шипение шин по шоссе, и как Любочкин голос сказал кому-то: "Ну ты и юморист..." И как хлопнула дверца машины. Тоже ничего особенного. У Любочки были кавалеры с машинами. А кто из них и почему "юморист" - ей, Капитолине Матвеевне, разбираться нет причины.
