Всеволод Иванов - Голубые пески
— Сейчас?
— Зайду. «Подсудимый, слово принадлежит вам. Слушаю, господин прокурор»…
Полновесно харкнув, он ушел.
Запус, покусывая щепочку, вышел (зимой чуть ли не впервые) на улицу.
Базар занесло снегом. Мальчишки батожками играли в глызки.
Запусу нужно было Олимпиаду. Он скоро вернулся домой.
Ее не было. Он ушел с Топошиным, не видав ее. Ключ оставил над дверью — на косяке.
Шло их четверо. Топошин отрывисто, словно харкая, говорил о настроении в уезде — он недавно об'езжал волости и поселки.
Искали оружия и подозрительных лиц (получены были сведения, что в Павлодаре скрываются бежавшие из Омска казачьи офицеры).
К облавам Запус привык. Знал: надо напускать строгости, иначе никуда не пустят. И теперь, входя в дом, морщил лицо в ладонь левую — держал на кобуре. Все ж брови срывала неустанная радость и ее, что ли, заметил какой-то чиновник (отнимали дробовик).
— Изволили вернуться, товарищ Запус? — спросил, длинным чиновничьим жестом расправляя руки.
— Вернулся, — ответил Запус и, улыбаясь широко, унес дробовик.
Но вот, в киргизской мазанке, где стены-плетни облеплены глиной, где печь, а в ней — в пазу, круглый огромный котел-казан. В мазанке этой, пропахшей кислыми овчинами, кожей и киргизским сыром-курт, — нашел Запус Кирилла Михеича и жену его Фиезу Семеновну.
Кирилл Михеич встретил их, не здороваясь. Не спрашивая мандата, провел их к сундуку подле печи.
— Здесь все, — сказал тускло. — Осматривайте.
Плечи у него отступили как-то назад. Киргизский кафтан на нем был грязен, засален и пах псиной. Один нос не зарос сероватым волосом (Запус вспомнил пимокатную). Запус сказал:
— Поликарпыч болен?
Кирилл Михеич не посмотрел на него. Застя ладонью огарок, он, сутулясь и дрожа челюстью, шел за Топошиным.
Топошин указал на печь:
— Здесь?
— Жена, Фиеза Семеновна… Я же показывал документы.
Топошин вспрыгнул на скамью. Пахнуло на него жаром старого накала кирпичей и распаренным женским телом. За воротами уже повел он ошалело руками, сказал протяжно:
— О-обьем!.. Ну-у!..
Опустив за ушедшими крюк, Кирилл Михеич поставил светец на стол, закрыл сундук и поднялся на печь. Медленно намотав на руку женину косу он, потянул ее с печи. Фиеза Семеновна, покорно сгибая огромные зыбкие груди, наклонилась к нему близко:
— Молись, — взвизгнул Кирилл Михеич.
Тогда Фиеза Семеновна встала голыми пухлыми коленями на мерзлый пол. Кирилл Михеич, дернув с силой волосы, опустил. Дрожа пнул ее в бок тонкой ступней.
— Молись!
Фиеза Семеновна молилась. Потом она тяжело прижимая руку к сердцу, упала перед Кириллом Михеичем в земном поклоне. Задыхаясь, она сказала:
— Прости!
Кирилл Михеич поцеловал ее в лоб и сказал:
— Бог простил!.. Бог простит!.. спаси и помилуй!..
И немного спустя, охая, стеня, задыхаясь, задевая ногами стены, сбивая рвань — ласкал муж жену свою и она его также.
XX
Это все о том же дне, примечательном для Запуса не потому, что встретил Фиезу Семеновну (он думал — она погибла), что важно и хорошо — не обернула она с печи лица, что зыбкое и огромное тело ее не падало куда-то внутрь Запуса (как раньше), чтобы поднять кровь и, растопляя жилы, понести всего его… — Запусу примечателен день был другим.
Снега темны и широки.
Ветер порыжелый в небе.
Запус подходил к сеням. От сеней к нему Олимпиада:
— Я тебя здесь ждала… ты где был?
— Облава. Обыск…
— Арестовали?
— Сам арестовывал.
— Приняли? Опять?
— Никто и никуда. Я один.
— Со мной!..
Запус про себя ответил: «с тобой».
Запус взял ее за плечи, легонько пошевелил и, быстро облизывая свои губы, проговорил:
— За мной они скоро придут. Они уже пришли один раз, сегодня… Я им нужен. Я же им необходим. Они ку-убические… я другой. Развить веревку мальчику можно, тебе, а свивать, чтоб крепко мастер, мастеровой, как называются — бичевочники?.. Как?
— Они пролетарии, а ты не знаешь как веревочники зовутся.
— Я комиссар. Я — чтоб крепко… Для них может быть глупость лучше. Она медленнее, невзыскательнее и покорна. Я…
— А если не придут? Сам?..
— Сами…
— Сами, сладенький!
Этот день был примечателен тем, что Запус, наполненный розовой медвяной радостью, с силой неразрешимой для него самого, сказал Олимпиаде слово, расслышенное ею, нащупанное ею — всем живым — до истоков зарождения человека.
XXI
Но в следующие дни и дальше — Запуса не звали.
XXII
Народный Дом. Дощатый сгнивший забор, пахнувший мхом. Кирпичные лавки на базаре (товары из них распределены). Кирпичные белые здания казначейства, городского училища, прогимназии. Все оклеено афишами, плакатами.
Плакаты пишут на обоях. Например: волосатый мужик, бритый рабочий жмут друг другу руки. А из ладоней у них сыпятся раздавленные буржуи, попы, офицеры.
А это значит:
Кирилл Михеич Качанов живет и молится в киргизской мазанке. Почтенное купечество вселено в одну комнатку, сыны и дочери их печатают в Совете на машинках и пишут исходящие. Протоиерей о. Степан расстрелян. Почтенное иерейство колет для нужд, для своих, дрова и по очереди благовестит и моет храмы. Сыновья генеральши Саженовой расстреляны, сам генерал утоплен Запусом. Генеральша торгует из-под полы рубахами и штанами сыновей.
И еще:
Чтоб увидеть плакаты — или за чем иным идут в город розвальни, кошевы верховые.
В Народном Доме заседает Совет Депутатов.
Вопрос, подлежащий обсуждению:
— Наступление белогвардейцев на Советскую Сибирь.
XXIII
В 1918 году, весной, чешские батальоны заняли города по линии железной дороги: Омск, Петропавловск, Курган, Новониколаевск и другие.
В 1918 году город Павлодар на реке Иртыше занят был казаками, офицерами и киргизами. Руководил восстанием атаман Артемий Трубычев, впоследствии награжденный за доблестное поведение званием полковника.
Книга третья и последняя
Завершение длинных дорог с повестью об атамане Трубычеве
I
Атаман Артемий Трубычев в течение четырех дней, прикрыв кривые, обутые в огромные байпаки, ноги, лежал у порога юрты. Фиолетовыми отцветами плыли мимо стада. Атаман вспоминал, как узнают жирных баранов: погрузить пальцы в шерсть… Бараны, цокая копытцами, желтея выцветшей за зиму шерстью — мимо.
Атаман думал: тугое и широкое над степью солнце. Тугие, необ'емные стада — три дня они идут мимо. Меняя иноходцев, в степи, среди пахучих весенних стад носится в пропахшем человеческим потом, прадедовском, ханском, седле инженер Чокан Балиханов. Узкая тропа меж стад — не потому ль широки у Чокана взмахи тела? Чокана Балиханова кумысом и жирными баранами угощают в юртах киргизы.
Чокан Балиханов привел к атаману офицера-поляка. Длинное и тусклое как сабля — лицо. Одну саблю привез в степь офицер Ян Налецкий. Был он в крестьянском армяке и в оленьих пимах. И от этого особенно тянулась и выпячивалась его грудь.
— Имею доложить… проживал три недели, скрываясь в Павлодаре… обыск… видел Запуса.
Балиханов смеется:
— Он еще существует?
— Да. Документы признали сомнительными, арестовали… Какие огромные и глубокие сугробы в городе, атаман. Я устал…
— Конечно, конечно.
— Вы здесь будете сыты, — смеется Балиханов.
Об Яне Налецком — потому, что три дня спустя приехавшие из Омска генералы жаловались на большевиков и просили Чокана собрать киргиз для восстания. Ян Налецкий говорил о чехах, поляках, о Самаре и Уфе. Казаки готовы, в станицах выкапывают из земли пулеметы.
Яну Налецкому сказали:
— Вы через степь, к уральским казакам…
— Слушаюсь, — ответил Ян Налецкий…
В этот вечер по тропам, пахнущим темной шерстью стад, Чокан Балиханов водил Яна Налецкого и атамана.
Неприятно топорщились у Налецкого широкие прозрачные уши и атаману казалось, что поляк трусит:
— Я исполняю ваше приказание, я еду по степям, не зная ни слова по-киргизски. Мне кажется, атаман… я и то, — у меня мать в Томске, а меня отправили в степь…
Балиханов сбивался с тропы, быстро выскакивал откуда-то сбоку. Плечи у него острые, злые.
— Я ж пускаю вас, Налецкий, от аула к аулу. Я — хан!
Он сбрасывает фуражку и, визгливо смеясь, трясет синей бритой головой.
— Атаман скучает, а то бы он поехал, с радостью… Ему хочется очень в Павлодар… Какую роль исполняет там Запус? И заметили ли вы что-нибудь внутреннее в большевиках… А?.. Если вам хочется в Томск, вы должны обратиться к атаману, я вас только по аулам… я — хан!
— Но мне, Чокан…
Атаман Трубычев присутствовал на совещании генералов, бежавших из Омска. Накатанные старые слова говорили генералы. Чокан Балиханов неожиданно начал хвастаться степью и киргизами: атаман тоскливо смотрел на его скрипучее смуглое горло, похожее на просмоленную веревку. Горло слабо пришито к шее — зачем?..
