Ян Экстрём - Цветы для Розы
— Это слишком глубокомысленно,— заметил Тирен.— Попытайся объяснить попроще.
— Проще не объяснишь,— сказал Бурье.— Я полицейский и полжизни потратил на то, что вскрывал ложь и определял ее истоки. Прежде всего, речь здесь идет отнюдь не о безобидном вымысле. Вымысел — прекрасное искусство и отличается от лжи, поскольку у него своя собственная особая задача. Вообще, вымысел — это более или менее удачное название фантазии и творчества. Ложь же преследует достижение одной из двух — а то и обеих сразу — целей: извлечение выгоды — в широком смысле или же избежание неприятностей — также в широком смысле. С точки зрения истины даже малейшие нюансы в значении слов играют подчас огромную роль. Лжец выбирает то значение, которое наилучшим образом служит достижению его целей и при этом не дает прямой возможности уличить его во лжи. Вот послушай один пример, дружище, и ты сразу поймешь, что я имею в виду. Предположим, я солгу, что лично знаю мсье президента,— это может сулить мне определенные выгоды в некоторых отношениях. При этом я, разумеется, рискую, поскольку довольно легко можно доказать, что я не знаком с ним. Однако у меня всегда наготове то объяснение, что я действительно несколько раз встречался с ним при различных обстоятельствах.— Он рассмеялся.— На самом деле я, конечно, не хвастаюсь этим, потому что возможные неприятные последствия такого моего утверждения могут перевесить все выгоды, и если меня спрашивают, обычно я говорю правду — да, я встречался с президентом пару раз на разных официальных мероприятиях.
— Откровенное признание делает тебе честь,— заметил Тирен.— А что было бы, если бы ты все же захотел похвастаться?
— Я ведь только что тебе говорил об этом. Если не хочешь навредить себе — лучше промолчать.— Голос его вдруг посерьезнел.— Наверняка тебе известно выражение «я не знаю этого человека». Это отречение, эта сознательная ложь выросла в нечто большее — целое направление религиозной мысли, гигантское коллективное заблуждение или озарение,— не мне об этом судить. Нас, полицейских, в нашей работе не особо волнуют вопросы ложности или правильности мировоззрения, различного рода религиозные психозы, политические «измы», массовая истерия и революционные течения,-то есть все то, во что заставляют верить людей ради собственной выгоды разные обманщики и болтуны международного масштаба. Извини за двусмысленность. Нет, для нас гораздо интереснее мелкая эгоистичная ложь отдельного индивида. Для нас это такая же объективная улика, как отпечатки пальцев, следы крови, клочки письма, ножевые раны или пистолетные гильзы. Приступая к любому делу, необходимо это помнить и постараться извлечь из этого максимум возможного.— Последовал короткий самодовольный смешок.— Прости за лекцию, но ты же знаешь, как мы, французы, любим пускаться в туманные философские рассуждения, особенно Когда нам возражают.
Он помолчал, ожидая, по всей видимости, ответной реплики, однако Тирен не нашелся что ему возразить. Он допускал, что в краткой речи Бурье многое было по меньшей мере интересным, однако пока еще не знал, как ему на это реагировать. Наконец он сказал:
— Ты говоришь, чтобы я попробовал определить, не лжет ли кто-нибудь из сотрудников посольства? Не мог бы ты как-то конкретизировать данную процедуру?
— Разумеется,— ответил Бурье.— Докажи ему, что он лжет. Тогда ему несдобровать. Докажи, что дело обстояло вовсе не так, как он это пытается представить. Уличи его во лжи. Или же поймай на противоречиях. Господи, да неужели же не ясно, что девяносто девять процентов из тех, кто себе противоречит, или же виновны сами, или покрывают кого-то, или по какой-либо причине вынуждены утаивать что-то, весьма для них неприятное. А оставшийся один процент,— при этом он вздохнул так тяжело, что в трубке захрипело,— живет в каком-то особом, одному ему понятном мире. Правда всегда проста; ложь — напротив — явление чрезвычайно сложное.
Снова возникла пауза, в течение которой Тирен успел подумать, что, вероятно, этот монолог является одной из составных частей комплекса мероприятий, связанных с расследованием обстоятельств гибели Виктора Вульфа. Бурье, видимо, хотел еще больше обострить его — Тирена — внимательность и объективность. Поняв, что лекция наконец окончена, он заметил:
— Ну что ж, ладно, с ключами я постараюсь все выяснить. У тебя есть еще что-нибудь?
— Да,— ответил Бурье.— Молодая женщина.
В мозгу Тирена один за другим мелькнули образы сразу нескольких юных особ. Какая из них?
— Кого ты имеешь в виду?
— Даму на фотографии из бумажника Вульфа. На обратной стороне еще был записан телефон. Я считаю своим долгом разобраться здесь во всем, даже в том, что, вероятно, не имеет к этому делу ни малейшего отношения. Она оказалась довольно-таки известной особой.
— Прости, известной — кому?
— ДСТ.
Тирен встрепенулся:
— Тайной полиции? Что ты хочешь этим сказать?
Тоном невинного младенца, однако с изрядной долей иронии, Бурье ответил:
— Она общается — то есть, я хочу сказать, встречается иногда — с некоторыми людьми — довольно интересными людьми из самого избранного круга.
— Давай выкладывай все.
Бурье внезапно умолк, по-видимому размышляя. «Вероятно, просматривает какие-то записи или же сомневается, имеет ли он право разглашать сведения определенного характера»,— решил Тирен. Наконец последовал ответ:
— Чисто по привычке я показал эту фотографию одному из агентов ДСТ, бывших в Шату в тот вечер,— я полагал, что обязан хотя бы частично ознакомить их с материалами дела. Это было вчера во второй половине дня, после того как мы с тобой договорились, что я попытаюсь использовать все возможные зацепки из бумажника Вульфа. Так вот, он взял фотографию и пошел с ней к своему начальству — не знаю, в скольких руках она побывала потом. Кончилось все тем, что один из этих засекреченных господ — я-то его знаю, но сообщать тебе его имя и должность, разумеется, не имею права — вызвал меня к себе. На столе перед ним лежала эта фотография. Он сразу же вынул досье, достал оттуда пару листков и начал читать, время от времени кивая. Затем он сказал: «Как видишь, эта дама значится у нас. Это — удивительная женщина. Здесь ты не найдешь ничего, что связывало бы ее с чем-то, помимо того, что, так сказать, обычно интересует светскую даму: украшения, деньги, предметы роскоши, шикарная квартира, эротика, круг интересных знакомств. Тем, что она попала в это досье, она обязана исключительно одной своей особенности — она проявляет слишком большой интерес к определенному типу людей, скажем, чем-либо примечательных. Она была знакома — и знакома сейчас — с выдающимися спортсменами: теннисистами, горнолыжниками, со звездами экрана, с одним из главарей мафии, с парой арабских принцев и со многими дипломатами — если можно так выразиться — с обеих сторон. Однако, как я уже сказал, у нас на нее ничего нет. Со своей стороны мы ни к чему в ее экстравагантной жизни придраться не можем; во всяком случае,— тут он многозначительно усмехнулся,— нам она никогда не давала повода познакомиться с ней поближе. Но тем не менее мы за ней все же присматриваем, и, честно говоря, не без удовольствия — уж больно приятен сам объект наблюдения».
Тирен спросил:
— А о связях Вульфа с ней у них есть что-нибудь?
Бурье замялся:
— Я спросил его об этом.
— И что он ответил?
— Он сказал, что у них нет специальной информации о ком-либо ниже уровня министра — он имел в виду, разумеется, министров правящих кабинетов.
Тирен немного помолчал, размышляя. Наконец он сказал:
— Что касается этой дамы — ты не будешь против, если я сам займусь ею? Может, у нее есть что рассказать. Дело в том, что ты, полицейский, относишься ко всему этому как к части своей обычной повседневной работы. Быть может, она — на своем «уровне» — воспримет менее болезненно, если с ней свяжусь я. Извини, дружище, если обидел, но просто мне кажется, что есть определенная разница между тем, когда в дело вмешивается полицейский, и тем, что один из близких друзей Вульфа, случайно узнав об их знакомстве, позволит себе… Я ведь всегда могу сослаться на фото.
Бурье, по-видимому, был настроен добродушно:
— Я как раз сам собирался предложить тебе это, иначе не стоило бы и затевать разговор.
С этими словами он положил трубку; Тирен же еще долго сидел в задумчивости, не выпуская из рук свою. Ложь и факты,— размышлял он. С чего следует начинать? Почему бы не попробовать разобраться сначала с ключами? Он наконец заметил трубку в руке, положил ее, взялся за внутренний телефон, набрал номер Мадлен Кройц и попросил ее зайти. В мозгу его — совсем в духе Вульфа — прыгали слова:
— «Клю-чики, обман-щички, шутни-чки…»
9
Войдя в кабинет Тирена, Мадлен Кройц положила перед ним на стол курьерскую почту и, отдельно, внушительную стопку утренних газет. Мельком взглянув на них, Тирен отметил про себя, что французская пресса все еще уделяет убийству Вульфа большое внимание,— вероятно, в надежде, что вскроются какие-либо новые обстоятельства дела. Шведские газеты писали об этом еще пространнее — в каждой было по меньшей мере по три полосы, посвященных данному вопросу, тогда как «Фигаро» ограничилась половиной странички.
