Михаил Иманов - Чистая сила
— Нет, я понимаю.
— Вот и хорошо. И так… От этого удара и здоровье мужа покачнулось. Я всегда знала, что здоровье у него хорошее (он никогда не жаловался, да и некогда ему было болеть), а как пришлось по-настоящему узнать — оказалось, что совсем и не хорошее, даже слабое, и куча болезней. Потом у него с сердцем случилось — два раза за короткий срок. И решили мы двинуться в теплые края: ему нужно было климат сменить и от всего случившегося подальше, а мне — куда мне было деться! Вот тогда и началась для меня настоящая жизнь. Пошла я на работу — в первый раз — преподавать в школе язык. Да, забыла, мы тогда сюда переехали и этот домик купили. Квартиру мы тогда уже потеряли, как говорится, по независящим причинам. Ну, это ладно. Сейчас-то я понимаю, что еще тогда, когда переезжали, он не жилец уже был, хотя как будто здесь ему получше стало. Стали жить. Только долго и не прожили, всего два года с небольшим. Как-то раз он меня ночью тихо так позвал. Я к нему. Зажгла свет, смотрю, а у него лицо бледное и на губах как бы налет серый. Я к нему: что с тобой, и прочее. А он смотрит и ничего не отвечает. Только смотрит. А на меня как будто что-то нашло: стою, ничего не предпринимаю и тоже смотрю. Так мы друг на друга смотрели, пока не поняла я, что его уже минут пять как нет. Так и умер, глаз не закрывая.
Она замолчала, потрогала бокал рукой, похлопала сверху по ободку ладонью, сказала:
— Ты чего не наливаешь? Не нравится?
— Не хочется уже.
— А есть хочешь? У меня, правда, обеда нет, но вот, — она встала и все из того же шкафа достала тарелку с песочным пирожным, — съешь, вчера брала. Я сама не особенная мастерица печь, но сладкое люблю. За те два года, что с мужем здесь прожили, я готовить немного научилась, а потом, когда одна осталась, разучилась быстро, — она усмехнулась. — А напитки делаю: в саду ягода, так поневоле.
— А вы работаете, — сказал я, надкусывая пирожное, — там же, в школе?
— Нет, не в школе, — ответила она быстро и отрывисто. — Нигде.
— А-а, — протянул я и положил пирожное на тарелку.
— Что, не вкусное?
— Вкусное.
— Тогда что?
— Так.
— Что так? — нетерпеливо сказала она. — Ну?
— Да ничего, — пожал я плечами. — Так просто спросил.
— Ну, если просто… Может, еще чего хочешь спросить?
Я внимательно на нее посмотрел: смеется или серьезно? Во всяком случае, была очевидна какая-то неловкость. «Вот и разговаривай потом с женщиной, выслушивай», — подумал я, и — здесь опять вошло все: о Марте, и предстоящее завтра сидение за занавеской, и Алексей Михайлович с этим своим загадочным бывшим другом и с этой женщиной из письма… И вообще: какая-то нелепость этих последних дней ощутилась явно. И нелепость моего сидения здесь, и этого разговора — ненужного, лишнего, а в свете последних событий так и совсем излишнего. «Что они все от меня хотят — все разом, и все навалились. Я, наверное, мягкотелый, не личность, если я им только как слушатель и исполнитель нужен. А они мне нужны? — вот вопрос. Никто из них такого вопроса себе не задает — им некогда, у них дела. Так хоть я задам. Нужен. Нужен. Всем нужен».
Но, сказав это себе, это последнее, я вдруг запнулся, и такое у меня возникло чувство, что я что-то забыл, что-то очень важное. А вспомнить не могу.
— Ты что — заснул? — грубовато окликнула меня Ирина Аркадьевна (но грубовато-примирительно, что, собственно, и не таила).
— Нет, я так… думал… — но я не договорил, потому что вспомнил, уж не знаю в какой связи, что она будет стоять на улице, на самой середине, и будет кричать, чтобы кто-нибудь откликнулся, потому что ей необходимо быть нужной; и подойдет мальчик, кажется, и спросит: «Что у вас болит?» — а она скажет, что ничего, а он… что у него есть мама.
— А у вас есть мама? — спросил я.
— Что? А — нет. Мама умерла рано, я только замуж вышла, и она умерла. Еще до войны. А отца у меня не было… вообще. Я помню, что…
— Постойте, постойте, — остановил я ее вдруг и вдруг вспомнил. Нет, не улица, и не крик, и не мальчик, а другое:
— Так, получается, что в войну были, это… ну, поэт-переводчик? И не работали, и выступали где-то?..
— Во время войны я училась, — сказала она сухо. — А это… это было уже потом, после войны.
— Сразу после?
— Я не понимаю, при чем здесь война?
— При чем? — я говорил так, будто говорил с одним собой и как будто внимания на ее ответы не обращая. Я боялся потерять мысль, только сейчас уловленную. — Вы, когда я слушал… когда вы говорили… — я никак не мог начать. — Нет, я подумал вот: вы все это рассказывали про свою жизнь, то есть — и «поэт-переводчик», и «салон», и другое, но… Вы так рассказываете, как будто не было войны. А ваш муж, он?..
— Он был специалист. У него была бронь.
— А вы?
— Что я? Почему на фронте не была?
— Нет. Но для вас как будто не было войны.
— Ты что — меня допрашивать здесь пришел? Ты кто такой есть, чтобы такие вопросы мне задавать? А? Кто ты такой есть?
Мне надо бы было остановиться. Но было уже поздно.
— Я не кто такой. Но я вас слушал, — проговорил я, вставая. — Вы все так умно мне говорили. И что «душа народа». Так вот как у вас «вопиет»?
— Что ты знаешь! — выкрикнула она. — Мальчишка!
Но было уже поздно:
— Пусть я «мальчишка»! Пусть! А вы говорили, что… нужны, а сами… Вы в этом домике живете, ягоды собираете… Что вы про душу говорите, когда ничего не помните, как будто ничего и не было. А еще «душа народа»!
Меня понесло, я не мог остановиться:
— Пусть я «мальчишка» и ничего не испытал. Зато я знаю, что мой отец воевал, а мать в деревне… они голодали, а работали они…
Она тяжело поднялась, стояла, держась за стол. Губы ее вздрагивали. Она набрала воздуху — мне показалось, что она выкрикнет сейчас… Но грудь ее медленно опустилась.
Я же не мог остановиться и теперь. Не знаю, но даже как будто озлобление нашло на меня и слова выскакивали с какою-то острой радостью, словно сидели годы под замком и думали: пожизненно, и смирились, что пожизненно, и вдруг — поворот, в стене дырка, и — на волю.
— И нечего вам на улице кричать! Хоть год кричать будете, а только никакой мальчик к вам не подойдет и ничего вам не скажет.
— Ты… ты… — выдавила она из одышки и опустилась на стул, закрыла лицо руками.
— И нечего вам… — продолжил я, но уже сам чуть ли не со всхлипом. — И Марту я от вас заберу!
— Куда это вы меня заберете? — раздался за моей спиной ровный, но напряженный голос, среди этого всего моего крика — и внутри, и снаружи — словно ледяной.
Держась за ручку двери, на пороге комнаты стояла Марта.
5
Странно, но я не был поражен. Более того, я даже не удивился. То есть, конечно, внезапность в ее появлении была, но я воспринял ее так, как если бы Марта находилась в другой комнате, и я знал бы, что она в другой комнате, и знал бы, что все слышит. Я не схватился за голову, я не замер, я не бросился бежать — я только на мгновенье запнулся. Я протянул руку, указывая Марте на плачущую Ирину Аркадьевну, и сказал так, словно она, Марта, тоже была виновата:
— Вот видите?!
Не знаю, не буду утверждать наверное, но мне кажется, что порою драка или скандал могут больше сблизить, чем дружеская беседа. Могут, во всяком случае, когда случается это между незнакомыми и малознакомыми людьми. Ведь беседа не может быть по-настоящему дружеской при первом общении, она может быть лишь дружественной, то есть содержать в себе элемент осторожной вежливости. А вежливость здесь — хотя сама по себе и ценное проявление и необходимое — все-таки некоторая боязнь наткнуться на острое и незнакомое в другом и другого своим острым и ему незнакомым задеть. А уж какая вежливость в драке! Распря незнакомых людей может дать результаты обратные собственно распре, то есть быстрое их ознакомление друг с другом, форсированное, если можно так выразиться. И если все-таки та, последняя грань не будет перейдена, а не зная человека нащупать его слабое место трудно, и если случай вновь сведет этих людей (время же злости и неприязни здесь короткое: это на близких и родных мы можем дуться годами, потому что они на глазах) — так вот они уже и раскрыты, а взаимные ушибы и ссадины, хотя и отдаленно, но при обоюдном желании могут быть восприняты как следы только излишне бурного сближения.
Разумеется, что ни о чем таком я тогда не думал.
Я указал Марте рукой и сказал это «вот видите» и сам не знаю почему: может, что от растерянности, а может, что и по инерции. Но они-то и помогли тогда (в какие-то моменты очевидная нелепость говорит больше за тебя, чем пространное объяснение). Во всяком случае, Марта посмотрела на меня не зло, а скорее с удивлением, хотя и строгим.
Она подошла к Ирине Аркадьевне, наклонилась к ней, обняла ее за плечи, что-то ей на ухо стала быстро-быстро говорить, какую-нибудь успокоительную, думаю, бессмыслицу, когда смысл значения не имеет, а имеет значение тон и продолжительность, потом подняла на меня глаза:
