Анна Данилова - Звезды-свидетели
Как же приятно ему было чувствовать свое полное выздоровление! Он прямо-таки летел туда, куда прежде его невозможно было бы заманить никакими благами или обещаниями. Больше того, он страшно боялся этого леса, этого дома, ведь они ассоциировались у него с самыми, пожалуй, жуткими и опасными минутами его жизни. Именно там, в лесу, он пережил сильнейшие чувства, причем самые разные — от страха до жгучей, леденящей ненависти. Больше того, именно там, в этом доме, его довели до черты, за которой его могла ждать тюрьма. Его довели до того, что он готов был убить человека! Причем он собирался сделать это осмысленно, с сознанием того, что иначе поступить просто невозможно. Философия незнакомой девушки, которую он приютил, девушки-убийцы, стала и его философией. Он заразился ею, как вирусом. Зло необходимо уничтожать! Пусть даже ценою своей личной свободы.
Сейчас, пребывая в какой-то эйфории, словно после тяжелой болезни, выздоровевший и набравшийся сил, он спрашивал себя: а что предпринял бы он сам, поняв, что он убил человека? К кому он обратился бы за помощью? Понятное дело, он позвонил бы Рубину (что он, собственно говоря, и сделал). Но вряд ли Герман попросился бы к Рубину домой, чтобы спрятаться от правосудия. Он просто не захотел бы подставлять своего друга. А постарался бы исчезнуть таким образом, чтобы его нигде не нашли. То есть он спрятался бы где-нибудь в самом неожиданном месте. На Северном полюсе, в Австралии? Затаился бы на какой-нибудь заброшенной даче? Но и это было бы опасно. Ведь всегда найдутся свидетели, которые подскажут кому надо своими ядовитыми язычками, что на такой-то даче поселился человек, смахивающий на известного композитора — Германа Родионова.
Рассуждая таким образом, он домчался до знакомого до боли поворота в киселевский лес, открыл в машине все окна, чтобы насладиться прохладным лесным воздухом и доказать самому себе, что теперь этот воздух ассоциируется у него — по-прежнему — со свободой и музыкой, а тема Лены Исаевой благополучно забыта (как же забыта, если он едет к ней?), просто он решил побывать в том месте, где некогда (как ему казалось) он был счастлив.
Первое, что его удивило, — расцветшие розы в палисаднике. Он роз не сажал. Значит, это сделал некто, живший здесь весной. Женщина. Лена Исаева.
Он вышел из машины, но продолжал стоять за воротами, не смея даже попытаться открыть их.
Он увидел, как дверь его бывшего дома распахнулась, и сразу же узнал ее. И это — несмотря на то, что она сильно с тех пор изменилась. Округлившаяся, в домашнем синем платье на пуговицах, с платком на плечах — и с выпирающим животиком. А вот и мы!
Волосы аккуратно собраны на затылке. Лицо спокойное, влажно-румяное. Так выглядят женщины, которых оторвали от горячей плиты.
Увидев Германа, она широко раскрыла глаза и замотала головой, словно предположила, что он — призрак. Один из многих.
— Лена? — Герман подошел совсем близко к воротам, уткнулся разгоряченным от волнения лицом в их прохладные прутья.
— Герман?! Это ты?! Что ты здесь делаешь?! — Голос испуганный. Она его боится!
— Да вот… Заехал проведать тебя.
— Ты знал, что я здесь?!
— Нет. Просто я сопоставил некоторые факты. Это же для тебя он купил этот дом, да?
— Кто?
— Рубин, кто же еще!
Она спустилась с крыльца и открыла ворота.
— Заходи, не чужие ведь, — и мгновенно лицо ее, еще недавно такое спокойное и умиротворенное, показалось Герману усталым и невероятно печальным.
Он вошел в дом, не отрывая взгляда от ее узкой спины и покачивающихся при каждом шаге, раздавшихся бедер, и почувствовал, что здесь все стало для него чужим. Запах чужого жилья. Чужой еды. Чужих постелей. Чужого мыла и шампуня. Чужих тел.
— Скоро Лева приедет, — сказала она, словно предупредила его.
— Я просто так заглянул. Мимо ехал. Хотя нет, вру, конечно, просто я все это время жил словно в каком-то тумане, пока сегодня не почувствовал, что — все. Хватит с меня этой истории!
— Какой истории? Это ты о продаже дома? — улыбнулась она ему ледяной улыбкой.
Он удивился. Хотя он ведь как бы предупрежден — о том, что тут случилось в январе, все живущие здесь постарались забыть. Ну и правильно! Человек решил начать новую жизнь. Да и живот ее многозначительно свидетельствует об этом. А Рубин? Так долго молчал. Почему?
— Проходи, не стой. Хочешь чаю? Я пирожки испекла.
Он как-то неопределенно повел плечами. Конечно, он хотел — хочет, — чтобы она усадила его за стол, налила ему чаю, рассказала ему обо всем, что произошло с ней с того момента, как он услышал выстрел.
— Знаешь, я ведь приехал, чтобы поблагодарить тебя, — неожиданно для себя сказал он. Удивительно, подумал он, как это так, против его воли, он произносит то, что раньше не собирался произносить?
— За что?
— Если бы не ты, я бы не сочинил свои мелодии к фильму.
— А… Вон ты о чем, — наконец-то она улыбнулась!
— Вероятно, мне нужна была такая… встряска, что ли. Ты была права, сказав, что я… словом, что у меня не осталось творческих сил.
— Извини меня за те слова. Это я не со зла. Поверишь ли, нет — не знаю, но я все делала для того, чтобы разозлить тебя, чтобы ты все-таки выстрелил. В сущности, это и было моей целью.
Она повернулась и поставила перед ним на стол блюдо с горячими пирожками. Налила чаю.
— Вода из Каменки? — спросил он, словно ему хотелось, чтобы хотя бы вода в доме была родниковая, из Каменки, как в те времена, когда он жил здесь.
— Из Каменки. Дима всегда привозил воду из Каменки.
Послышался звук мотора подъезжавшей машины, и Лена бросилась к окну.
— Лева приехал! — радостно сообщила она.
17
Герман вернулся домой ночью. И был счастлив, что ничего-то в его душе не изменилось! Что он по-прежнему здоров и в состоянии адекватно осознавать случившееся. Ну да, Рубин молчал все эти полгода, но это было его право. Главное, что он счастлив. Он скоро станет отцом. А остальное — надо ли об этом вспоминать?
Он по привычке сел за рояль. Взял несколько аккордов. К счастью, в квартире была хорошая звукоизоляция и он мог спокойно играть в любое время суток, не тревожа соседей.
Сейчас, когда работа над музыкой к фильму завершилась, он снова почувствовал в себе некую пустоту. Но это была хорошая пустота. Он просто устал, и ему требовался перерыв, чтобы прийти в себя и наполниться новыми мелодиями, как родниковой водой.
Он взял еще несколько аккордов, пробежался по своим любимым темам и вдруг понял, что на данный момент был бы счастлив, если бы ему предложили написать какую-нибудь оперетту! Что-нибудь легкое, веселое и изящное! Вот если бы сейчас, когда он находится в таком благостном, умиротворенном состоянии духа, ему поручили бы писать музыку к повести Бунина «Митина любовь», он ни за что не справился бы с этой задачей. И уж никогда бы ему не пришла в душу мелодия смерти Мити и его любви.
Тогда же, когда он был под впечатлением от историй жизни и судьбы Лены Исаевой и Димы Кедрова, когда нервы его были расшатаны и в его душе поселилась неприятная нервная дрожь, он и текст Бунина воспринимал как-то иначе — болезненно, и очень хорошо понимал и жалел Митю. И даже тот холод, который описывал Бунин, ту сырость природы, сопутствовавшую короткому предсмертному периоду жизни Мити, он как бы чувствовал сам, и ему постоянно хотелось надеть теплый свитер и забраться под одеяло.
Герман, желая проверить свои сегодняшние чувства, достал с полки потрепанный томик Бунина и открыл заложенную страницу:
«Он курил папиросу за папиросой, широко шагал по грязи аллей, а порой просто куда попало, целиком, по высокой мокрой траве среди яблонь и груш, натыкаясь на их кривые корявые сучья, пестревшие серо-зеленым размокшим лишайником. Он сидел на разбухших, почерневших скамейках, уходил в лощину, лежал на сырой соломе в шалаше… От холода, от ледяной сырости воздуха большие руки его посинели, губы стали лиловыми, смертельно бледное лицо с провалившимися щеками приняло фиолетовый оттенок. Он лежал на спине, положив ногу на ногу, а руки под голову, дико уставившись в черную соломенную крышу, с которой падали крупные ржавые капли. Потом скулы его стискивались, брови начинали прыгать. Он порывисто вскакивал, вытаскивал из кармана штанов уже сто раз прочитанное, испачканное и измятое письмо, полученное вчера поздно вечером, — привез землемер, по делу приехавший в усадьбу на несколько дней, — опять, в сто первый раз, жадно пожирал его:
«Дорогой Митя, не поминайте лихом, забудьте, забудьте все, что было! Я дурная, я гадкая, испорченная, я недостойна вас, но я безумно люблю искусство! Я решилась, жребий брошен, я уезжаю — вы знаете с кем… Вы чуткий, вы умный, вы поймете меня, умоляю, не мучь себя и меня! Не пиши мне ничего, это бесполезно!»
