Валерий Алексеев - Назидательная проза
Утром, часов около десяти, надевши белую майку и черные сатиновые шаровары, Иван Федотович вышел в сени писать стихи. Он взял за правило работать в сенях: там было прохладнее и гораздо меньше, чем в самой избе, донимали мухи. Пригладив две длинные желтые прядки, лежавшие наискось через лысину, Иван Федотович сел за шаткий стол, покрепче уперся босыми ногами в сырые холодные половицы и, беспокойно оглянувшись, произнес:
— Плывем. Куда ж нам плыть?
Это была ритуальная фраза, вызывавшая нетерпение, без которого Иван Федотович совершенно не мог работать. Как и многие поэты, он обставил свой необязательный труд целым рядом мелких условий. Так, он привык работать в легких сатиновых шароварах с тугими резинками на щиколотках, сидя лицом к распахнутой двери, чтобы перед ним было еще одно свободное пространство, освещенное по-иному. В Москве это пространство ограничивалось сумрачной прихожей, которая была заставлена книжными стеллажами, здесь же, в Варварихе, не поднимаясь из-за стола, он мог видеть чуть ли не половину России: дверь на крыльцо была открыта, за нею тропинка, плетень, колодец, дорога, зеленый прогон между двумя заброшенными усадьбами, пологий спуск к реке, а дальше лесистые холмы, над которыми сейчас шел, сотрясая воздух рокотом, тяжелый вертолет.
— Куда ж нам плыть? — повторил Иван Федотович с огорчением, чувствуя, что нетерпение не приходит, и снова оглянулся. Привычка оглядываться, приступая, появилась у него недавно и, видимо, прочно вошла в подготовительный ритуал.
Он взял карандаш и, преодолев минутную вялость и тошноту, написал на четвертушке плотной бумаги первую строчку: «А васильки в букете поседели…» Говоря по справедливости, строчка эта явилась к нему не сейчас. Она была давно готова, Иван Федотович писал ее по утрам не однажды, и всякий раз ему что-то мешало — возможно, небольшой ее фонетический дефект. Но сегодня других заготовок под рукой у Ивана Федотовича не было.
«А васильки в букете поседели, — переписал он, прислушиваясь к себе. — Им дорого, однако, обошлась людская тяга к чистым обобщеньям, к огульному слепому любованью количеством достойного любви…»
Иван Федотович поднял голову, задумался. «К огульному»? Да, пожалуй. Такое эхо осталось от дальнего вертолета, и вышло к месту, и легло в строку.
— К огу-ульному, — повторил он вслух, вытянув губы. — Ну-ну, Иван. Можешь, Иван, можешь.
«А васильки в букете поседели. Им дорого, однако, обошлась людская тяга к чистым обобщеньям, к огульному слепому любованью количеством достойного любви. Какое счастье, что не все доступно подобному бессмысленному сбору, а то уж звезды в небе оборвали и лепят их в один колючий шар. В природе есть возвышенная мера, дробящая прекрасное на части, рассеивающая по пространству все то, что мы хотели бы собрать».
Последняя фраза проскочила легко, как под диктовку, это был опасный симптом, и, наученный опытом, Иван Федотович приостановил свой карандаш. Если такая «диктовка» уляжется в ритм, потом ее из стиха уже не выдолбишь.
— «Рас-се-и-ва-ю-щая по пространству», — проговорил он с удовольствием. — Эк она змеей завертелась.
Иван Федотович был доволен собой, а это с ним случалось не часто. Он подмигнул себе, прищелкнул пальцами свободной руки, потом тихонько хихикнул и оглянулся. Он вел себя, как выздоравливающий больной, да, в сущности, таковым и являлся. Нынешней весной, на сорок третьем году своей жизни, он пережил мучительную депрессию, четвертую по счету и самую затяжную. Писал он нервно, сумрачно, тяжело и в редкие дни выгонял две-три строчки, которые на что-то годились. Сегодняшнее его оживление было в значительной степени напускным: так изнуренный болезнью человек, почувствовав, что миновал кризис, начинает хорохориться и бодриться, с тревогой в то же время прислушиваясь к тому, что происходит у него внутри. Однако в одиночестве бодриться утомительно, и Иван Федотович скоро это понял.
— Мамуля! — крикнул он, не вставая из-за стола. — Ты далеко, мамуля? Поди-ка сюда.
Жена появилась в сенях почти сразу же, как будто ожидала за дверью, когда ее позовут. В руках у нее был широкий эмалированный таз, почти доверху наполненный синим, так называемым виноградным крыжовником. «Мамуля» была в ситцевом сарафане, коротковатом, с открытыми плечами, загорелые руки ее до локтей были покрыты множеством мелких белых царапин, босые ноги тоже исцарапаны, как у девчонки.
— Вот, собрала с двух кустов, — сказала она и, поставив таз с крыжовником на пол, остановилась у дверей в ожидании.
— Отлично, — ответил Иван Федотович. — А у меня, похоже, проклюнулось.
Он вопросительно посмотрел на «мамулю», как если бы ждал от нее подтверждения. Но «мамуля» его разочаровала.
— Не ошибаешься? — спросила она почти без всякой интонации.
— Не знаю, послушай, — недовольно проговорил Иван Федотович. — Для того и позвал.
«Мамуля» присела на краешек стула и по-деревенски опустила руки между колен. Иван Федотович пристально на нее посмотрел.
— Может быть, ты торопишься? — спросил он, уже досадуя.
— Ну что ты, — так же ровно ответила она и, коротко вздохнув, поправила выбившуюся из-под косынки прядку волос. Когда бы не эта седая прядка да не поблекшее, хотя и загорелое, лицо, можно было бы предположить, что ей нет тридцати. Впрочем, фигура ее была по-бабьи тяжеловата, и светлые глаза смотрели немолодо. «Мамуля» была намного крупнее Ивана Федотовича, рядом с нею он выглядел пожилым подростком, едва видневшимся из-за стола.
Пожав плечами, Иван Федотович взял листок и, держа его прямо, как зеркало, перед собой, начал читать. Читал он тонким звучным голосом, отчего-то укоризненно. По мере чтения лицо его все более омрачалось. Последнюю «диктовочную» строку он пробежал нехотя, скороговоркой и покраснел.
— Что скажешь? — спросил он после паузы, не глядя на «мамулю».
— Опять белый стих, — сказала она.
— Очень тонкое замечание, — нетерпеливо проговорил Иван Федотович, — но меня интересует другое.
— Другое, — повторила «мамуля» и снова вздохнула. — Холодновато, тебе не кажется?
— Я ВСЕГДА пишу холодновато, — отчетливо произнес Иван Федотович и, отложив листок в сторону, посмотрел на нее в упор. — Пора бы к этому привыкнуть.
— А в общем, заявка на тему, — сказала «мамуля», не обращая внимания на его раздражение. — И довольно серьезная.
— «Заявка на тему», — желчно проговорил Иван Федотович. — Мамуля, ты растешь на глазах. Лексикон у тебя стал прямо-таки профессиональный.
— Ох, Ваня, — сказала «мамуля» и поднялась. — Ты сам-то понимаешь, чего ты от меня хочешь? Мне трудно с тобой разговаривать, извини.
— Нет, это ты меня извини, — возразил Иван Федотович. — Задерживать тебя больше не смею.
Он был обижен и раздосадован. Тонкие губы его задрожали, веки набрякли. Он часто захлопал белесыми ресницами и отвернулся.
— Эх ты, страдалец! — ласково сказала «мамуля» и, подойдя, погладила его по голове. — Пошли лучше чаю попьем.
Иван Федотович поспешно закрыл глаза и прислонился головой к ее животу.
— Леля, Леля, — проговорил он жалобно, — если бы ты знала, Леля, как мне тяжело… Если бы ты попыталась войти в мое положение!
— Да я из него и не выходила, — ответила она, бережно укладывая пряди его волос. — И что за положение такое особенное? Посмотри на себя проще, и сразу дело пойдет.
— Пойдет, ты считаешь? — спросил он упавшим голосом.
— Пойдет непременно, — ответила она. — А если и не пойдет, переживем как-нибудь.
Иван Федотович отстранился и некоторое время сидел неподвижно, глядя на рассыпанные по столу веером белые листы.
— Ну ладно, мамуля, — сказал он наконец. — Утешила ты меня, а теперь ступай.
«Мамуля» усмехнулась и, проведя рукой по его худому веснушчатому плечу, отошла от стола.
— Что у тебя с руками? — спросил Иван Федотович.
— Ай, крыжовник, — не оборачиваясь, ответила она и вышла на крыльцо.
Иван Федотович сосредоточенно проследил, как она спускается, легко ступая босыми ногами по мокрым ступенькам, потом положил обе руки ладонями вниз на стол и с горечью произнес:
— Переживем, разумеется.
Но это была беззлобная, так сказать, продуктивная горечь.
2Леля задумчиво сошла с крыльца, ногой отстранила кошку, которая подбежала к ней приласкаться, и остановилась, забыв, куда ей надо идти. На улице было ветрено и прохладно, только что отсеялся случайный дождик, в ярком небе двигались белые клочковатые облака, и зеленые холмы за рекой то светлели от солнца, то гасли.
— Ах да! — сказала она наконец и пошла к очагу, сложенному из старых печных кирпичей прямо на траве, недалеко от калитки.
Огонь в очаге горел весело и светло, он был похож на заброшенного ребенка, который играет в грязи, не нуждаясь в уходе и сам себя забавляя. Леля присела у очага на корточки, поправила шаткий кирпич, подбросила сырую чурку. Огонь встрепенулся на минуту и начал быстро скисать.
