Юлий Файбышенко - В тот главный миг
Он сидел на чурбаке у костра. Пистолет оттягивал карман брюк. Неподалеку, изредка всхрапывая, дремали лошади. Три лошадиных трупа так и валялись посреди лагеря. Сегодня до них руки не дошли, завтра они их зароют. В палатке, где разместилось начальство, горела свеча, и Альбина, по временам появляясь, вытряхивала какую-то дрянь, оставшуюся после хозяйничанья урок. Вот она опять появилась, выбросила ветошь и тряпки и взглянула на него. Владимир спокойно встретил ее взгляд, она постояла немного, потом ушла в палатку. Опять, как в начале сезона, палатка их была освещена, и видны были две тени, сидевшие спиной друг к другу. Колесников с волнением наблюдал за силуэтами. Они сидели в тех же позах довольно долго, потом длинная тень Порхова качнулась, он повернулся, дунул на свечу, и все исчезло во тьме.
Владимир, яростно затягиваясь, докурил и выбросил самокрутку. Итак, надо на этом поставить точку. Никто не давал ему права на что-то надеяться. Они разговаривали, он помогал ей в походе, но никаких слов или обещаний она не давала. И нечего таращиться на их палатку и прислушиваться к шорохам.
Он заставил себя прекратить это чертово курение. В чем дело? Отчего он так взволновался? Женщина, которая ему нравится, предпочла другого — собственного мужа? Это ли трагедия? Умер, сорвав с себя бинты, друг? Но сам-то он жив! Ушел другой близкий человек, может быть, на смерть, что ж, такова жизнь. Его никто не посылал в погоню за Лепехиным...
Но стать циником Колесникову не удавалось. Он просто не мог им стать. И весь изболелся от того, что вовремя не смог понять, что собирается сделать с собой Соловово. Он же знал Викентьича. Он был иной, у него было иное отношение к миру, и можно было ждать, что столько смертей не пройдет для него даром. Нормальная логика борьбы не доходила до Соловово. Он, Колесников, должен был следить за ним и прийти на помощь, когда Соловово ослабнет. Стране нужны и такие, как Викентьич, с его дружелюбием, гуманностью, огромной образованностью, а он бегал тут, взвинченный тем, что женщина, принадлежащая другому, прижалась к нему на секунду. Прижалась в такой момент, когда даже фонарный столб мог сойти с ума от радости. И сейчас Чалдон бредет где-то в поисках врага. Лепехин должен умереть. Это враг. Он враг страны, народа, строя, враг его, Колесникова, но только один Чалдон бросился по его следу.
Колесников выплюнул в костер окурок и, вскочив, зашагал в темноте. А женщина — что ж, она права. С Порховым она связана несколькими годами близости, общими интересами, постелью, наконец,— от этой мысли он чуть не закричал. Что они делают сейчас там, в палатке? Но, раздери его дьявол, какое дело ему, Колесникову, что делают ночью в своей палатке супруги Порховы?! Кто он в конце концов — мелкий завистник? Жалкий сластолюбец, жаждущий вырвать у другого кусочек счастья? Или мужчина, воин, строитель, каким всю жизнь себя считал, как бы с ним ни шутила злодейка-судьба?
Теперь он озлобился окончательно. Дошел до того предела злобы на самого себя, когда человек становится тверд, как камень. Нет, он не побежит за ней, как щенок, жалобно поскуливая и ласкаясь. У него своя жизнь и свои планы. Первое, что завтра он сделает, это пойдет на поиски Чалдона. А потом... Потом все будет так, как он решил перед выходом из лагеря. Случайность и чужой навет прервали нормальный ход его жизни. Но он не сломался. Случайность случайностью, а он всю жизнь учил, что закономерности побеждают. Закономерность его жизни состоит в том, что он сильный, самостоятельный человек, что он коммунист и офицер. И опять станет тем и другим, чего бы это ему ни стоило. И опять будет делать свое любимое дело — летать и обучать этому других. Если же не удастся летать, он будет строить самолеты. В тридцать лет ничего еще не кончено. Есть впереди возможность учиться, а затем работать там, где он решит. Все...
Утром Порхов подъехал к ним, горяча лошадь. Альбина ждала на Сером неподалеку.
— Вот что,— сказал Порхов, холодно оглядывая всех троих.— К нашему приезду убрать это.— Он ткнул рукой с плетью в сторону лежащих лошадиных тел,— и готовьтесь к выступлению.
— Мы должны выяснить, что с Косых,— сказал Колесников, с усилием поднимая выцветшие за ночь, словно пропыленные глаза.— Я и они должны пойти на поиски.
— Сам придет! — отрезал Порхов.— Его никто не гнал за этим гадом. Сам увязался.
Колесников в упор посмотрел в это скуластое, толстогубое лицо с маленькими глазами, с русым начесом, сваливавшимся на угол лба.
— Мы пойдем,— сказал Колесников.— А как вы решите,— ваше дело.
Порхов еще с минуту покалывал его лицо жесткими серыми глазами, потом повернул голову к остальным:
— Выходить из лагеря запрещаю.
Он повернул коня, и они с Альбиной поскакали вверх на голец.
— За образцами,— сказал Нерубайлов — Упрям начальничек. Чалдона-то бросить, что ли?
— Я иду,— сказал Колесников, ощупывая в кармане пистолет и прикидывая, сколько захватить патронов.— Кто со мной?
— Так не приказано,— почесал в затылке Нерубайлов.— Может найдется Васька, а, Палыч?
Колесников и это отметил. Теперь для Нерубайлова он был не Владимир Палыч, а просто Палыч. Времена его командирства кончились безвозвратно. Он усмехнулся. Ладно, это еще можно пережить.
— Я пошел,— сказал он.— Ваше дело: ждать меня или не ждать. Он повернулся, чтобы идти, когда Федор Шумов схватил его за руку. Веснушчатое лицо его было все в поту.
— Это,— бормотал он.— Я... это...
— Что? — спросил Колесников.
— Я, браток, тоже... Я Ваську бросить не могу, однако... Соседи мы с ним, паря... Да и тайгу я лучше знаю. Вот...
— Идите, ребятки,— согласился вдруг Нерубайлов, глядя под ноги.— Дело ваше правильное. А я пока тут порядок наведу... Стяну туши в яму.
...Они вернулись в лагерь под вечер. Чалдона несли на жердинах, застланных хвойными лапами. Чалдон метался в бреду и все звал какого-то Епиху. Альбина, увидев его, кинулась к раненому. В лагере было чисто. Потный Нерубайлов плескался в реке. Стреноженные лошади скакали между палатками. Подошел Порхов:
— Где нашли?
— Дак это,— начал объяснять Шумов.— Мы-то прошли было его... Аккурат около остановились и пошли, однако, дале. Кедровки помогли. Оченно они, паря, там кричали. Вернулись на полянку. Энтот ешо живой, а отчего: как падал, руку с тряпицей от раны не отнял. Кровь сдавил. Теперча жить будет, однако.
— А Лепехин? —спросил Порхов.
— Кончил его Василий,— сказал, удивленно качая головой, Федор.— С одной пули кончил. Охотник, однако. В наших местах, паря, все охотники. Даром пули не стратят.
Порхов постоял, коротко и непонятно взглянул на Альбину, потом сказал:
— Завтра выходим. С утра. Чтоб готовы были.— И ушел.
Колесников постоял рядом с Чалдоном, но около него уже хлопотала Альбина. Шумов побежал за водой для промывки раны, а Колесников, видя, что нужды в нем нет, ушел в провиантскую палатку спать. Два спальника валялись в углу. Он расстелил один. Плевать, что в нем спали урки. Не до таких тонкостей сейчас. Свалился и поплыл в легкой полудремоте. Он очень устал за эти два дня, но нервы были так возбуждены, что заснуть по-настоящему не удавалось. В полудреме Владимир слышал топот и храп лошадей за парусиновым тентом, разговоры Нерубайлова и Шумова, голос Альбины, отдающий приказания, треск костра, шорохи тайги.
В палатке было темно, и слипшиеся веки с трудом открывались и смыкались опять. И вдруг он услышал еле заметный шорох. Сел в спальнике и, разыскав в карманах спички, чиркнул. Дрожащий огонек высветил вход и стоящую в нем Альбину.
Он сразу проснулся. С оглушительной ясностью шумела за парусиной тайга. Пахло какой-то плесенью. Она стояла в нескольких шагах перед ним и смотрела. Спичка погасла.
— Альбина Казимировна,— спросил он хрипло,— припасы...
— Нет,— сказала Альбина,— я не за этим.
Она подошла и села рядом с ним на спальник, и все стало еще яснее и еще нереальнее.
— Колесников,— сказала она чуть дрогнувшим голосом.— Володя... Как вы ко мне относитесь?
У него все перевернулось в мозгу. Черт побери, зачем ей это? Ну и женщина! Но надо было не терять себя. Он прокашлялся.
— Я... С большим уважением...
Она засмеялась. В смехе была боль.
— Володя,— сказала она, протягивая руку и легко касаясь его холодом ладони.— Дело в том, что я люблю вас.
Он задохнулся. Все рушилось в этом мире, и все вставало из пепла.
Они сидели, тесно слитые, почти неразделимые, он чувствовал в ней каждую жилку и каждое биение сердца. Не о чем было говорить. Но говорить им было и не надо.
Внезапно откинулся полог, и луч фонаря, пошарив по углам, нашел их и остановился на лицах, заставив зажмуриться.
— Ясно,— сказал голос Порхова.— Ясно... Времени тут не теряют.
Фонарь погас, хлопнул полог.
— Все? — спросил Владимир, еще не веря.
— Все,— сказала она.— Оно давно было все. Но сегодня все стало на свои места. Я сказала ему. О тебе и о себе. И о том, что, даже если ты меня не любишь, жизни у нас не будет. Мне стыдно, как он вел себя в это время. Он сказал: «А что, собственно, произошло? Просто неприятности среди сезона. То, что урки погубили Корнилыча, это паршиво. Саньку тоже жаль. Но остальные-то — все отбросы. И этот Соловово—-репрессированный». Смысл этих слов наконец дошел до Колесникова и вернул его к реальности.
