Камилла Лэкберг - Ледяная принцесса
Он продолжал лежать, ноги затекли. Но он старался не обращать внимания на протесты своего тела и упрямо не двигался. Если он, не дай бог, пошевельнется, то краски исчезнут и ему заново придется расцвечивать камеру.
Иногда, в редкие минуты просветления, он видел во всем этом какой-то извращенный юмор или по крайней мере иронию. Угораздило же его родиться с ненасытной, неутолимой жаждой красоты и в то же время быть обреченным на жизнь пьяного отребья. Говорят, что судьбу можно прочитать по звездам на небе, и, может быть, она была там написана еще задолго до его рождения, а может быть, и нет, и она была переписана в тот роковой день. Если бы. Его думы бесчисленное множество раз прокручивали это «если». Он буквально забавлялся, размышляя о том, как могла сложиться его жизнь, «если бы». Может быть, нормальное, вполне почтенное существование, семья и искусство, и он бы писал картины от радости, а не от отчаяния и безысходности. Во дворе перед его студией играли бы дети, а из кухни тянулись бы вкусные запахи. Идиллия Карла Ларссена[10] в квадрате. Осталось только вставить фантазии в рамочки с розочками. Алекс всегда была в центре картины, всегда в самой середине. А он, как какой-то планер, заделывал виражи вокруг нее — круг, еще круг.
Фантазии всегда согревали его, но внезапно теплая радужная картина сменилась холодной, совершенно ледяной. Он хорошо понимал, что это значит. В ночной тиши и покое он тщательно изучал ее снова и снова и помнил эту картину до мельчайших деталей. Самым страшным для него была кровь. Резкий, непримиримый контраст красного и голубого. Конечно, смерть там тоже присутствовала, как обычно: она свисала с края ванны и в восторге потирала костлявые руки. Смерть ждала, когда он сделает свой ход, сделает хоть что-нибудь, но единственное, что он мог, — так это перестать притворяться, что он что-нибудь делает, игнорировать, пока все не исчезнет само собой. Может быть, тогда радостная картина в рамке с розочками опять вернется к нему. И может быть, Алекс опять ему улыбнется своей замечательной улыбкой, которую он так любил. Но смерть была слишком близко, чтобы позволить себя игнорировать. Они знакомы уже много лет, но с годами эта дружба не стала приятнее. Даже в самые светлые минуты смерть вклинивалась между ними настойчиво и неотвязно.
В камере была давящая тишина. Где-то снаружи он слышал звуки, там разговаривали люди, что-то двигалось, но почему-то казалось, что все это очень и очень далеко, как в мире ином. Он услышал звук приближающихся шагов и начал выплывать из своего дремотно-мечтательного ступора. Кто-то явно направлялся к двери его камеры. Ключи забренчали в замке, дверь открылась. На пороге обозначился маленький толстенький комиссарик. Андерс медленно заворочался на нарах и опустил ноги на пол. Пора на допрос. Все равно — лишь бы скорее закончилось.
* * *Синяки понемногу начали светлеть, по крайней мере, уже можно попробовать замаскировать их толстым слоем пудры. Анна изучала свое лицо в зеркале. Лицо, которое она видела, было усталым и измученным. Без пудры сразу заметно, что оно не просто бледное, а отливает в синеву. На одном глазу краснота еще не прошла. Ее светлые волосы потускнели и посеклись, их явно следовало подрезать. Она никак не могла пойти записаться к парикмахеру, у нее все время не хватало сил. Вся ее энергия уходила на то, чтобы успевать присматривать за детьми, и на то, чтобы не свалиться самой. Как же это все так вышло? Она опять зачесала волосы назад, собрата их в простой конский хвост и очень осторожно оделась, стараясь поменьше двигаться, потому что ребра у нее очень болели. Раньше он бил ее только по тем местам, где синяки не видны, но последние полгода перестал осторожничать и уже не один раз ударил по лицу.
Побои были не самым страшным. Самым страшным было все время ждать и бояться, что тебя начнут бить, — ждать, когда он грянет, этот следующий раз. А еще хуже — что он прекрасно понимал это и забавлялся, играл этим страхом. К примеру, он мог резко взмахнуть рукой и мило улыбнуться и погладить ее. А иногда он начинал ее лупить без каких-либо видимых причин — не то для удовольствия, не то под настроение. Вообще-то он особо в поводах и не нуждался, вполне достаточно оказывалось невинного разговора о том, что приготовить на ужин или какую передачу они будут смотреть по телевизору, — все равно в любой момент кулак мог взлететь в воздух и ударить ее в живот, в голову, в спину или куда там ему еще захочется. А потом как ни в чем не бывало он совершенно невозмутимо мог продолжить разговор, глядя на то, как она корчится на полу и пытается вдохнуть. Он упивался властью.
Вещи Лукаса валялись по всей спальне, и, осторожно наклоняясь, Анна стала собирать их, одну за одной. Что-то вешала на плечики, а что-то откладывала в стирку. Приведя спальню в образцовый порядок, она пошла посмотреть на детей. Адриан спокойно спал, посапывая на спине с соской во рту. Эмма проснулась, сидела в своей кровати и играла. Анна задержалась в дверях, рассматривая свою дочь. Она так похожа на Лукаса — то же четко очерченное, резкое лицо и ледяные глаза и то же упрямство.
Эмма была одной из причин, почему она не могла перестать любить Лукаса. Перестать его любить — это словно наполовину отказаться от Эммы. Он был неотъемлемой частью ее — так же, как и сама Анна. И он был хорошим отцом. Адриан пока еще слишком мал, чтобы это понимать, но Эмма боготворила Лукаса, и Анна просто-напросто не смогла бы заменить ей отца. Она не могла лишить детей половины их безопасного и надежного мира, разорвать все, что было для них привычным и знакомым. Вместо этого ей надо держаться ради детей и пройти через все это. Вначале он вел себя по-другому. Значит, может быть, все наладится. Ей только надо быть сильной. Лукас говорил, что на самом деле он не хочет ее бить, что это ради ее же блага, потому что она все делала неправильно. Если бы ей еще постараться, стать лучшей женой. «Ты меня не понимаешь», — говорил Лукас. Если бы она только могла понять, как сделать его счастливым и что, по его мнению, правильно, тогда бы, может быть, она, как говорил Лукас, перестала бы разочаровывать его.
Эрика ничего не понимала. Эрика, с ее независимостью и одиночеством, с ее мужеством и всеобъемлющей удушающей заботой. Анна прекрасно слышала презрение в голосе Эрики, и это бесило ее до сумасшествия. Что она вообще понимала в том, каково это — сохранять брак и семью, нести на своих плечах груз ответственности, тяжелый настолько, что едва можно удержаться на ногах. Единственным предметом забот Эрики была она сама. Она всегда была не по годам умной. И ее излишняя материнская опека раздражала Анну настолько, что ей хотелось ее придушить. Куда ни посмотри, она везде видела заботливый и пристальный взгляд Эрики. Хотя все, чего ей хотелось, — это чтобы ее оставили в покое. Подумаешь, большое дело, что маме было на них наплевать. В любом случае у них, по крайней мере, был папа. Ну, пусть не два родителя, а один, но тоже неплохо. Разница между ними была в том, что Анна принимала такое положение вещей, а Эрика пыталась найти причины. По большей части Эрика не задавала вопросы вслух, а сама, своим умом пыталась докопаться до причин. Поэтому она всегда оставалась слишком напряженной и сосредоточенной. Анне, со своей стороны, напрягаться никогда не хотелось — выкинуть все из головы, ни о чем не думать, плыть по течению и принимать каждый день таким, как он есть. Может быть, поэтому она испытывала горькие чувства в отношении Эрики, которая беспокоилась, заботилась, хлопотала над Анной, баловала ее, а в итоге для Анны это оборачивалось тем, что ей становилось труднее закрывать глаза на жестокость грубой реальности. Когда Анна смогла уехать из дома, то наконец почувствовала несказанную свободу. А потом она встретила Лукаса и решила, что нашла того самого, единственного мужчину, который способен полюбить ее такой, какая она есть, и уважать самое главное, чего ей так долго не хватало, — свободу.
Анна горько улыбнулась, убирая остатки завтрака Лукаса. Что-что, а вот со свободой у нее как-то не складывалось. Вся ее жизнь ограничивалась пространством этой квартиры. Она продолжала жить только из-за детей и надежды, что если она постарается, найдет правильную линию поведения и все будет делать правильно, то все станет как прежде.
Двигаясь осторожно и неторопливо, она аккуратно закрыла масленку, положила сыр в пластиковый мешочек, поставила посуду в посудомоечную машину и протерла стол. Когда все засияло, Анна опустилась на стул и оглядела кухню. Единственным звуком, который она слышала, был лепет Эммы из детской комнаты. И Анна несколько минут позволила себе понаслаждаться тишиной и покоем. В кухне было много света и воздуха. Куда ни глянь — со вкусом подобранное сочетание дерева и стали. Денег на кухню не пожалели, и в итоге вокруг был сплошной Филипп Старк и Погген Поль. Сама Анна предпочла бы более скромную обстановку, но, когда они переехали в эту красивую пятикомнатную квартиру на Остермальме, она уже хорошо знала, что свое мнение ей лучше держать при себе.
