Екатерина Лесина - Поверженный демон Врубеля
– Для его икон, – сказала мне Эмилия, с которой мы изредка, но виделись, избегая при том разговоров о Мишеньке, – следовало бы построить особый храм…
Быть может, и так, но отказ, что бы Мишенька ни говорил, больно ранил его. И демоны, сокрытые в Мишенькиной душе, вырвались наружу.
Вернее, один демон.
Я увидел его, когда навестил Мишеньку на его квартире, за которую платил из собственного кармана, потому как у самого Мишеньки денег не осталось даже на то, чтобы купить себе еду. Если бы не помощь сердобольных приятелей, которые заглядывали к нему под разными предлогами, он бы, может статься, умер от голода.
– А, это ты… – меня Мишенька встретил безрадостно. – Пришел полюбоваться?
Любоваться было совершенно не на что. Убогая комнатенка его была грязна, и в ней не было ни приличной мебели, ни кровати, ни даже одеяла. Да и сам Мишенька к этому времени являл собою жалкое зрелище. Утомленный, измучанный какой-то, он с трудом держался на ногах.
– Да у тебя жар! – воскликнул я, прикоснувшись к нему.
Мишенька пылал.
И я, усадив его в кресло, попытался найти хоть что-то, чем можно было бы укрыть его. Но нашел лишь груду грязного тряпья.
– Это все демон, – доверительно произнес Мишенька. Он был красен.
Ужасен.
– А где то пальто, которое я тебе принес?
Пальто было почти новым, но у меня имелось и другое, а вот у Мишеньки не было ни одного.
– Я его продал, – он отмахнулся от моего вопроса, полагая его глупым.
Конечно. Он продал все, пожалуй, что имел, кроме красок и холстов, да и те, помнится, использовал неоднократно.
– Это демон… там, демон… – Он указал в угол, где, развернутая к стене, стояла картина. – Я пробовал писать иконы… честно пробовал… чашу… вы говорили, что за нее заплатят… но я понял, что не могу. Понимаешь? Больше никак… это все… моления, святые… они мне ныне чужды.
Он бредил? А я не знал, как мне поступить. Бежать ли за доктором или же остаться с Мишенькой, который, как мне казалось, находился в том состоянии, когда легко сотворить какую-нибудь глупость.
– А все почему? Не знаешь… я тебе скажу… я перепутал… я думал, что встретил ангела, а на самом деле… она демон. Все демоны когда-то были ангелами… ты взгляни… я хочу, чтобы и ты понял… будь осторожен, друг мой… будь очень осторожен… демоны крадут души. Только…
Мишенька приложил палец к губам:
– Не говори ей, что ты знаешь… ты мой друг, я хочу тебя спасти. Я сам обречен, но ты…
Он продолжал говорить, а я вдруг испытал неодолимое желание приблизиться к холсту. Он манил меня. Звал. И я, никогда-то не бывший человеком суеверным, помимо желания чувствовал страх.
Я приближался маленькими шажками. И посмеяться бы над такой нерешительностью – и вправду, с чего бы бояться картины? Какой вред способно причинить обыкновенное полотно? Но нет, я не мог бы засмеяться, даже если бы вдруг пожелал.
Я коснулся ее. И руку отдернул.
А Мишенька, окончательно впав в забытье, бормотал все о демонах… и когда я, решившись, повернул холст лицом к себе, то едва не закричал от ужаса.
Он и вправду создал демона.
Существо столь уродливое, что при одном взгляде на него кровь стыла в жилах. Но при всем уродстве лицо это, исполненное в обычной Мишенькиной манере, словно слепленное из кусков стекла, притягивало. Я смотрел, проваливаясь в омуты сине-зеленых очей, готовый закричать от ужаса, но не имел сил на то, чтобы просто дышать.
И когда демон приблизился ко мне – а мне почудилось, что он выбирается из картины, – я вдруг узнал это лицо. Я видел его неоднократно, и всегда думал, что только природе под силу создать столь совершенные черты.
Эмилия?
И Мишеньке удалось сохранить это совершенство, он не погрешил против точности, но… я никогда не видел ничего более отвратительного, чем этот демон. Однако меж тем узнавание лишило картину той силы, которую она надо мной получила. Видение вдруг схлынуло, и я сумел отступить.
Отвернуть ее.
Сказал бы, что сумел и забыть, но сие будет ложью.
Тогда же я трусливо сказал себе, что некогда мне тратиться на пустое, ведь Мишеньке отчаянно нужна моя помощь. Я вызвал доктора, а после и извозчика, чтобы перевезти Мишеньку ко мне, потому как оставлять его далее в этом месте было невозможно.
И когда он очнулся из забытья, я сказал:
– Мы уезжаем.
– Мы? – Он смотрел на меня с тоской во взоре, сделавшись похожим разом и на святых со своих полотен, и на безумцев, с которых он этих святых писал.
– Мы, – повторил я решительно, хотя бы переезд этот доставил бы мне многие неудобства. Мне пришлось бы наново перестраивать собственную жизнь, что для человека, подобного мне, являлось серьезным испытанием. Но я явственно осознал, что Мишеньке нельзя оставаться в Киеве.
– Хорошо, – сказал он, вновь погружаясь в полудрему.
Я просидел с ним до утра и лишь на рассвете, уверившись, что жар спал, позволил себе уснуть. А по пробуждении обнаружил, что Мишеньки нет.
Ушел.
И записки не оставил.
Но я точно знал, где найду его: на жалкой той квартирке, где остался его демон. И я, позабыв обо всех делах, бросился туда.
Опоздал.
Я нашел Мишеньку сидящим на полу.
– Пришел проверить, жив ли я еще? – сказал он зло, а в мою сторону не повернулся даже, будто бы был я ему врагом.
– Пришел, – не стал спорить я, потому как спорить с безумцами, убеждая их, что желаешь исключительно добра, бессмысленное дело.
– Я его сжег, – Мишенька указал на ведро, из которого поднимался черный дым. – Нельзя выпускать демонов в мир…
И я не нашелся, что ответить.
Уехали мы спустя неделю, когда разобрались с Мишенькиными долгами, которых набралось аж на пять тысяч рублей. Деньги собирали всем миром, но без Мишенькиного участия. Он, как обычно, счел, что сии проблемы его не волнуют. Пускай.
– Я надеюсь, там у него все сложится иначе, – сказала Эмилия в нашу с ней последнюю встречу.
Она принесла четыре тысячи.
Знал ли о том муж?
Возможно. Я бы не удивился, если бы деньги дал именно он, уважая несомненный Мишенькин талант. А еще желая поскорей избавиться от него, всем поведением своим позорящего что самого Прахова, что его супругу.
– Удачи вам. – Эмилия коснулась холодными губами моей щеки.
А я вдруг ощутил острый запах серы.
Глупость какая… конечно, глупость… демоны не живут средь людей.
Глава 9
Азраил
– И что ты об этом думаешь? – Стас заговорил, только оказавшись на улице.
Он отряхивался долго, старательно, будто пытался избавиться не столько от пыли, сколько от самого аромата этого места. Людмила чувствовала его, домашний и… застоявшийся?
Пожалуй, так.
– Это и вправду могло быть рецидивом, – сказала она и, не удержавшись, чихнула.
– Будь здорова.
Стас озирался.
Старый дом, и двор старый, неуютный. Некогда за ним следили и постригали тополя, которые за последние годы разрослись бесстыдно. Темные ветви их переплелись, сцепились шатром, под которым было волгло, сыро.
Голая земля.
Кучи прелой травы. Тропинки редкие. И бродячий кот под грязной лавкой.
– Парень полгода был чист. – Стас присел на лавку и похлопал рядом с собой. – Давай, Люда, не укушу…
Садиться не хотелось. Лавка выглядела столь древней, что Людмила сомневалась, выдержит ли она одного Стаса, а еще и она… она ведь не легкая, шестьдесят шесть килограммов, что непозволительно много даже для немалого роста Людмилы.
Мама всегда сетовала, что она пошла в отца, а женщине пристала хрупкость.
– Полгода – это ничтожно мало, – она все-таки села, с неким мазохистским наслаждением убеждаясь, что лавка не только грязная, но и мокрая.
– Это только кажется, что прошло целых полгода… понимаешь, физическая зависимость – это… это физическая зависимость. Ее снимают. Избавляют. Чистят кровь. Как могут, восстанавливают работу почек, печени… весь организм приводят в норму, точнее, в состояние, близкое к нормальному. Однако избавить человека от психологической тяги невозможно. Только он сам и способен справиться. А он помнит, как хорошо было. Представь, что ты побывал в раю. Раз. Два. И три… а потом тебе закрыли ворота. Мне один пациент именно так описывал… это ведь идеальное место. Нет ни проблем, ни забот. Все, что беспокоило тебя, остается за порогом… одно бесконечное блаженство. Вот только постепенно и оно уходит. Наш мозг хитро устроен. И очередная доза вместо желанного блаженства приносит кошмар.
