Полина Дашкова - Точка невозврата
– Ты неплохо устроилась, – сказал Агапкин.
Адам поднялся, зевнул, потянулся, помахивая облезлым хвостом, подошел ко мне, лизнул руку и принялся обнюхивать чемодан.
– Может, пойдем погуляем немного? – предложила я и почесала Адама за ухом.
Адам одобрительно тявкнул, энергично затряс ушами.
Мы спустились по старинной дубовой лестнице. Портье за стойкой кивнул и улыбнулся. Меня он, безусловно, видел, а их вроде бы нет. Когда мы вышли на улицу, я вопросительно взглянула на Агапкина.
– На этот раз никаких фокусов, – сказал он, – нам надо поесть, а невидимок в кафе не обслуживают.
Гулять по главной улице оказалось не так приятно, слишком много народу, толпы туристов плюс местные жители, которые высыпали из своих домов и лавок, чтобы поглазеть на витрины. Был ясный теплый субботний вечер, у ратуши раскинулась фермерская ярмарка. Торговали домашней колбасой, гигантскими солеными кренделями, овощами, свежей зеленью, сырами, парной свининой, разноцветными самодельными леденцами на палочках.
Рядом живой оркестрик играл Моцарта, кажется, что-то из «Волшебной флейты». Я поздоровалась с музыкантами, бросила в обувную коробку у ног скрипача несколько евриков. Скрипач приветливо моргнул мне. Это был оркестрик из Новосибирска, он тоже путешествовал по Германии, из города в город. Наши маршруты иногда пересекались. Неделю назад я встретила их в Бремене, постояла, послушала. Играли они отлично. В Мюнхене они меня узнали, мы поболтали немного во время их перерыва. Здесь, в Тюбингене, мы встретились как старые добрые знакомые. Виолончелист махнул мне смычком.
Закончив тему из «Волшебной флейты», они заиграли «Полонез» Огиньского.
– Ну, что ты застыла? – спросил Агапкин. – Времени мало.
– Я очень люблю эту музыку.
– Идем в кафе, там все слышно.
Адам побежал вперед, остановился у свободного столика уличного кафе метрах в тридцати от оркестра и чинно уселся возле стула.
– Ему паровые тефтели, мне куриный суп с вермишелью и яблочный пирог, – пробормотал Федор Федорович, заглянув в меню.
– Невидимок не обслуживают, – напомнила я.
Подошел официант. Федор Федорович на безупречном немецком сделал заказ. Для меня он заказал рыбное филе со шпинатом, хотя я не успела ничего выбрать.
– Здесь умеют готовить треску и шпинат, – заявил он и выложил передо мной небольшую стопку листов с распечатанным текстом, – читай.
– Погодите, я не понимаю, портье в гостинице вас с Адамом не видел, музыканты, кажется, тоже, а сейчас вы спокойно заказываете...
– Мы хотим есть, – сердито перебил меня Агапкин, – что касается гостиницы, тебе бы вряд ли понравилось, если бы портье сделал замечание, что номер твой оплачен на одного человека и с собаками в их отеле не селят. Да, кстати, я все правильно заказал для тебя?
– Можно было хотя бы спросить меня.
– Извини. В следующий раз так и сделаю. Читай, не отвлекайся.
«Владимир Ильич! Прошу назначить заседание Совнаркома на завтра не ранее девяти часов вечера. Завтра по всем районам крупные митинги по плану, о котором мы с вами уславливались; предупредите всех совнаркомщиков, что в случае приглашения или назначения на митинги никто не имеет права отказываться. Митинги начинаются с шести часов вечера».
– Эту записку написал Свердлов вечером в четверг, 29 августа, – объяснил Агапкин, когда я подняла на него глаза, – теперь скажи, ты заметила в ней что-нибудь странное?
Я задумалась, закурила. Официант принес мне и Агапкину по стакану свежего апельсинового сока, для Адама поставил на специальный собачий коврик миску с водой.
– Ну, во-первых, непонятно, зачем она написана, – произнесла я медленно и перечитала текст еще раз, – если не ошибаюсь, митинги проводились каждую пятницу, это Ленин наверняка и так знал, зачем было напоминать?
– Правильно, – кивнул Агапкин, – давай дальше!
– Во-вторых, путевки на эти пятничные митинги распределяли агитотдел ВЦИК и Секретариат ЦК, они напрямую подчинялись Свердлову. С какой стати Ленин должен предупреждать совнаркомщиков? Это обязанность секретарей, а не главы государства. – Я загасила сигарету, хлебнула соку и вопросительно взглянула на Агапкина. – И что за план, о котором они «уславливались»?
– Молодец. Теперь переверни страницу.
«Когда я вошла в квартиру, около вешалки стоял Свердлов, и вид у него был какой-то серьезный и решительный. Взглянув на него, я решила, что все кончено.
«Как же теперь будет?» – обронила я. «У нас с Ильичом все сговорено». «Сговорено – значит кончено», – подумала я».
– Это из воспоминаний Крупской, – объяснил Агапкин, – 30-го в пятницу она вернулась домой поздно, когда его уже привезли. Что тебе сразу бросилось в глаза в этом тексте?
– «У нас с Ильичом все сговорено», – процитировала я, – и вообще, странный диалог, особенно если учесть обстоятельства. Конечно, Надежда Константиновна была партийной фанаткой, но не до такой же степени. Она только что узнала, что ее муж тяжело ранен, истекает кровью. Наверное, прежде всего должна бы спросить, как он себя чувствует, насколько опасно ранение.
– Ранение, – эхом отозвался Агапкин, – это третье действие драмы, которая по жанру больше походит на водевиль. Да, пожалуй, водевиль, но совершенно адский, грубый и жестокий.
Принесли еду. Мы ели молча. Треска и шпинат оказались действительно очень вкусными. Я заметила, что листы исчезли со стола.
– Они у тебя в сумке, – сообщил Агапкин и принялся за большой клин яблочного пирога, украшенного горой взбитых сливок.
Иногда он подкладывал куски пирога Адаму в миску, ворча при этом, что сладкое и жирное очень вредно для собачьего здоровья. Они оба так аппетитно ели, что мне тоже захотелось заказать какой-нибудь десерт, но я сомневалась, влезет ли в меня после трески со шпинатом, и пила крепкий кофе.
Когда мы вернулись в гостиницу, фрау уже ждала меня в лобби. Я открыла рот, чтобы представить ей Агапкина и Адама, но вовремя спохватилась. Они, разумеется, исчезли.
* * *Я плохо помню, как прошло выступление. Мне пришлось прочитать довольно длинный кусок из моей книги по-русски, потом минут сорок молодой актер читал по-немецки несколько глав, потом стали задавать вопросы.
В большой аудитории собралось человек триста, в основном студенты и преподаватели. Переводчика не было, я говорила по-английски и в очередной раз убедилась, насколько легче обсуждать стандартные литературные темы на чужом языке. Не знаю, почему, наверное, происходит нечто вроде отстранения, как будто надеваешь маску.
После выступления у меня слипались глаза, я едва сдерживала зевоту, но мне преподнесли сюрприз, сообщили, что в ресторане заказан стол, специально в мою честь, и предстоит ужин с университетскими преподавателями.
В ресторан отправилось человек двадцать, это радовало. В такой большой компании легче сачкануть, помолчать, забиться куда-нибудь в угол, чтобы никто не трогал.
Преподаватели были вполне милые, симпатичные, но я слишком устала, к тому же ничего в это время суток есть не могла. По европейскому времени – половина одиннадцатого, а в Москве половина первого ночи. Пока шли к ресторану, я немного отстала, и рядом со мной возник Агапкин.
– Потерпи, – сказал он, – ужин продлится совсем недолго, и поезд у тебя завтра только в час дня. Выспишься, отдохнешь. Они будут болтать по-немецки, у них скоро выборы, это их волнует, об этом все разговоры. Но будет кое-что интересное, обещаю.
Мы вошли в ресторан, стали рассаживаться за большой стол в отдельном зале, я надеялась, что Федор Федорович останется со мной, но он исчез.
На таких вот ужинах мне почему-то всегда бывает грустно и одиноко. Я вообще не люблю посиделок в больших компаниях, в России их избегаю, а в Германии не получается. Надо улыбаться, смеяться, когда не смешно, поддерживать одинаковые пустые разговоры, и вообще, быть кем-то другим, не собой.
Настоящая «я» сейчас приняла бы душ, плюхнулась в шикарную гостиничную койку под кружевным пологом, почитала бы немного и заснула. Господи, с каким удовольствием я бы заснула, как я люблю поспать, и чтобы ничего, совершенно ничего не снилось!
«Я» застольная, в маске, вполне бойко рассуждала по-английски о том, о чем ни малейшего представления не имею, то ли об избирательном праве, то ли о борьбе с коррупцией в высших эшелонах власти. Впрочем, я больше слушала, чем рассуждала, мой собеседник, профессор социологии, делился со мной своими соображениями по поводу нового вида взяток в чиновном аппарате Евросоюза. Он уверял, что льготы, которые имеют эти чиновники, являются скрытой формой коррупции, идущей оттуда, сверху. При этом он ткнул пальцем вверх, указывая на ресторанную люстру.
Профессор был толстенький, светло-рыжий, конопатый, с удивительно густыми и жесткими, вздыбленными, как зубные щетки, бровями.
