Diamond Ace - Овердрайв
Но он уже далеко.
Охранник выпустил беглеца, сонно приоткрыв один глаз, но так и не проснувшись.
«Сонный бурдюк…»
Толстые ноги в перевязях сандалий не шевельнулись, когда беглец перешагивал через них. Затаив дыхание, он сделал пару шагов, ожидая в спину удара топором на длинной рукояти. Но тишину утра вспугивал лишь храп.
Бронзовые холодные завитки ворот. Створка неприметной в стене калитки неслышно открылась вовнутрь. И, не веря сам себе, беглец рысью припустил вдоль тёмной линии ограды, беззвучно касаясь голыми ступнями мостовой…
Подлый раб, выбранный из толпы пленников за победу в поединке — жрице богини Солнца только лучшее…
Улицы сардийской Аркелузы тёмны. Сухо постукивали колокольцы на шее обходчика. Дождливый день сменился холодной ночью. Но в купальне жрицы сардийской богини Солнца Деузы жарко. Плещется вода о голубой, в морских коньках и звёздах, кафель.
— Зачем ты преследуешь его, о, прекрасная Деуза? — рассмеялась одна из купальщиц, смех её долго перекатывался по влажным стенам, отдаваясь эхом. — Стоит только пожелать, и сотни рабов будут у твоих ног! Что тебе в этом тощем и наглом дервише?
Кресло-качалка из красной сардийской лезги качалась у воды. Белая мокрая туника прилипла к телу. Гладкий волос забран в узел гребнем… Деуза молчала. «Разве можно знать, отчего тебе нужен тот или другой человек, именно он и никто другой, безмозглые утицы?» Тонким носом туфли она задумчиво задевала гладь воды. Шлёп. Шлёп. Шлёп…
Путаясь в темноте в пышных брэ и глупейших полосатых шоссах, натягивая рубаху и узкий блио, он видел её лицо и торопился, боясь, что взгляд его разбудит её. «Вчера ты долго искала ключ от моих доспехов. Нашла. И теперь он виднелся в глубоком вырезе этой батистовой штучки, прозрачной и тонкой. Но я не мог оставить ключ тебе. Даже, если имя твоё Деуза, и оно что-то смутно напоминает мне. Потому что при звуке твоего голоса поджарые борзые визжат за моей спиной, стрелы впиваются в воздух над головой. И мне кажется, что я тебя где-то уже встречал… Но где? И почему мне кажется, что твой ошейник давил тогда мою шею?..»
Может быть, поэтому, оказавшись на тёмной улице, он не мог сдержать улыбки, представляя её гнев, когда она увидит, что его нет рядом.
Но улыбка слишком светлое существо, чтобы бродить по тёмной улице. И он спрятал её…
Дождь лупил по стеклу. Капала вода в кране, стукала брызгливо по пакету с курицей.
«Скучно… Вечер. Кухня. Курица. Нет, не так. Кухня. Вечер. Курица».
Он бросил курицу в морозилку.
«Скоро придёт Тыпомылпосуду. Наступит вечер. Вечер. Кухня. Ужин»
— Ты помыл посуду?
Пришла. Где-то на шее вздрагивает поводок. Натягивается. Режет.
— Мог бы встретить…
Что-то про сумки. Руки до пола. Мама сказала. Поводок…
И пахнет рекой, мокрыми листьями… Кораблики скрученных их плывут по стылой реке… Лодка. И далёкий вой рога… Дыхание становится тяжёлым… Бежать.
Ночь. Зелёные глаза будильника тикали пунктиром.
— Деуза…
— Как смешно ты меня называешь…
— Я нашёл тебя… Ты пряталась от меня за курицами и сумками. За мамиными словами и своими.
— Нет, это я нашла тебя… Помнишь, ты подрался с Тютей, когда он хотел повесить чёрного кота…
Брэ, шоссы, отбеленная нательная рубаха, наколенники с набедренниками, кольчужные чулки, плетёные четыре в один, такой же хауберк, шпоры, сюрко с вышитым фамильным соколом, пояс, перевязь, кольчужный капюшон и шлем — топхельм — четыре с половиной кило весом. Меч, пика…
Утро уже скомкало на небе ночь грязными простынями в дальний угол. Заглядывало одноглазо в шатёр. Пробовало вино и сыр на складном столе, не тронутые им. Ему не до них. Сегодня турнир. Людской муравейник с трудом просыпался после допоздна затянувшихся танцев в честь открытия турнира.
«Пожалуй, вина… Зачем я здесь? С голым задом, а потому и здесь, и сомнительным гербом, гербом благородным не во всех поколениях и имеющим такого неблагодетельного хозяина, как я. Le débiteur, joueur… но это ничего. А вот жениться на милой Мадлен было большой глупостью… Это страшный проступок — ведь милашка Мадлен неблагородна. Представляю вытянувшиеся лица всех этих графинь и маркиз. Но только одно из них волновало меня. У неё странное имя. Деуза. Оно мне что-то напоминало…»
Однако вчера всё прошло сносно. Странно, но о «проступке» с простолюдинкой Мадлен умолчали, и его шлем не был брошен на землю в знак того, что наказания не миновать. Быть бы битым и сидеть бы в дальнем углу ристалища задом наперёд на лошади…
Орущие трибуны и полощущиеся на ветру разноцветные бока сотен шатров. Месса только что закончилась. Колонна в три всадника в ряд входит на ристалище среди жонглёров. Во главе — герольды, судьи с белыми шестами и уже избранный дамами почётный рыцарь с развевающимся белым шарфом — «дамской милостью» — на копье.
— Слушайте! Слушайте! Слушайте! — кричали герольды, поворачиваясь ко всем трибунам. — Пусть все принцы, сеньоры, бароны, рыцари и дворяне знают, что маркиз де Брельи избран дамами почётным рыцарем, вследствие его честности, храбрости и благородства. Вам приказано судьями, а также дамами, что когда вы увидите этого рыцаря под этим шарфом, под страхом быть битым за это, не смеет нападать или прикасаться к нему; с этого часа он взят дамами под свою защиту и милость, а шарф называется «Благоволение дам»…
…Бугурт. Стенка на стенку с затупленными пиками. Если тебя свалят с коня, ты лишишься его или отдашь выкуп, или, быть может, победитель пожалеет тебя. А если свалишь ты и не одного… будешь жить безбедно целый год…
Разогнавшиеся рыцари, лязгая железом, скрипя шарнирами, тычут копьями друг в друга, и съехавшись, кружат на месте в толпе, нанося беспорядочные удары… Ещё… Ещё… Удар сзади в круп лошади… Конь, свирипея, хрипит… В прорези шлема напротив прыгающие от злости глаза… Ха! Ну же, ближе… Есть! Первый…
Удар в спину выбивает из седла. Клинок, пробивший доспех, ворочается, выбираясь из него. Обернувшись, раненый видит лишь, как лезвие втягивается в пику и исчезает.
И «дамская милость» белым саваном касается лица.
«Деуза… это твоя работа. Ты в который раз спасаешь меня…»
Пыльный июльский вечер. Многоглазые девятиэтажки остались за спиной. Пустырь полынный, мусорный. Отсюда до дома пять минут хода, но не докричишься. Шум города отрезает микрорайон от свалки. Этот дурацкий кот. Зачем он попался на глаза Тюте. Тутовников Борян — ничего пацан, только злой, зараза. Вот и сейчас, он тянул за собой на верёвке орущего утробно чёрного кота. На казнь. Чёрный потому что. И все за ним, как цуцики, прутся.
— Что тебе этот кошак дался, Тютя? — говорю. — Пошли ранетки рвать к школе.
— Щас кошака повесим и пойдём, — отвечает Тютя, не оглядываясь, — да не ссы ты. Вот сейчас тебя палачом назначим… А что, ребя, пускай, Калач палачом будет. Кто за то, что бы Калач палачом был?
Одобряют гады. Ещё бы. Лишь бы не самим. А тошнота подкатила к горлу. Мутит противно.
— Держи, Калач!
Тютя кота поднял на верёвке. Тот вякнул и замолчал. Задёргался. Глаза выпучились.
— Подожди, Тютя! — крикнул я сорвавшимся голосом и ухватил кота под мягкий пушистый живот, споткнулся и упал на колени.
— Придурок… — прошипел Тютя, пнув меня в лицо.
В глазах потемнело и во рту солёно. «А не тошнит уже», — отчего-то подумал я, выпуская кота, и, сплюнув, дёрнул Тютины ноги под себя.
— Бей Калача! — заорал тот, падая и пытаясь устоять.
Удары посыпались на меня. Пацаны били не зло. А так, будто за дело. Что б не повадно было Тютю малькам не слушаться.
Но я-то вцепился намертво. Мне кота на землю спустить надо было. А Тютю просить — это я дурак, конечно.
Кот только не шевелится вот. Беги, дурында, беги же.
Одной рукой прижав ногу, другой я отпихивал кота. Тютя, лёжа и пиная меня свободной ногой, тянул верёвку на себя, противно оскалясь. И я выпустил кота, боясь, что держа его, задушу ещё быстрее. И ноги Тютины тоже отпустил. Кот лежал, не шелохнувшись. А Тютя прошипел, злорадно прищурившись:
— Калач кота казнил! — и уже громче: — Калач — палач! Калач — палач!
Я поднялся и взял кота на руки. Орущие и кричащие лица кривлялись вокруг. Тютя тоже встал. Противно ухмыляясь. Останавливать меня никто не стал. Из круга молча выпустили вместе с мёртвым котом…
Я ещё долго сидел на лавке у подъезда. Лампа раскачивалась от ветра. Пыль носилась тучей. Пахло полынью с пустыря.
— А я тебя знаю, — проговорила ты, — ты с Тютей на пустыре подрался из-за кота.
Откуда ты здесь взялась?
— Ну-у…
