Джон Фасман - Библиотека географа
— Чем он все-таки занимался? Я знаю, что он был профессором, но…
— Думаю, он был на пенсии. По крайней мере преподавал мало. В этом городе уж точно никого ничему не учил.
— Он преподавал в Уикенденском университете.
— Значит, вы кое-что о нем все-таки узнали. Браво. Со своей стороны могу добавить, что он много писал. Остались тетради, исписанные его рукой, но я сомневаюсь, чтобы он часто публиковался. Хотя время от времени доставал с полки журнал с каким-то странным названием и показывал статью, подписанную его именем. Впрочем, возможно, он показывал мне все это время один и тот же журнал. Но своих книг он мне не показывал. Думаю, их у него и не было. Но вам лучше спросить об этом в Уикендене, если так уж важно знать, над чем он работал.
— Уже спрашивал. Между прочим, я выпускник Уикенденского университета, — неожиданно похвастался я. Вероятно, хотел рассказать кое-что о себе. Сложить, так сказать, к ее ногам все свои жизненные успехи и достижения и посмотреть, клюнет ли она на это.
— Неужели? Я хотела там учиться, но не смогла поступить, — сказала она, постучав себя костяшками пальцев по голове. — Ума не хватило.
— Покажите, кого в приемной комиссии винить за это, и я его пристрелю.
Она рассмеялась.
— А что вы думаете об этом? — кивнула она на динамики своей стереосистемы.
— Мне нравится эта музыка, — проблеял я, не найдя ничего умнее или оригинальнее. Музыка как музыка. Хорошая музыка. Но что я в этом понимаю? — А сами вы на каком инструменте играете?
— На фортепьяно, на скрипке, на малой виолончели, а больше ни на чем, — сказала она, подперев щеку рукой. — По идее мой учитель музыки должен из-за меня сгореть со стыда. Я плохой музыкант и знаю об этом, — печально улыбнулась Ханна.
— Напротив, вы настоящий энтузиаст музыки.
— Какой вы милый… Вы сами-то на чем-нибудь играете?
— Нет. И, как уже сказал, совершенно не разбираюсь в музыке. Кроме того, мне на ухо наступил слон, да и пальцы деревянные.
Она рассмеялась.
— Но у вас есть сердце, ум и чувство. Думаю, я смогла бы преподать вам ускоренный курс игры на каком-нибудь… хм… отзывчивом инструменте.
Я посмотрел на нее преданными собачьими глазами.
— Скажите только, где и когда.
Она улыбнулась, склонила голову набок и сложила на груди свои длинные тонкие руки. Потом кивнула на мой репортерский блокнот.
— Что еще вам бы хотелось узнать?
— А что еще вы можете сказать о нем?
— Только то, что он мне нравился. Очень нравился, — повторила Ханна, словно я заспорил с ней по этому поводу. То же самое она сказала мне по телефону. Но при личной встрече я почувствовал, что ревную ее к умершему эстонцу.
— Я ходила за покупками для него, когда это было нужно, и пару раз в неделю готовила ему еду. А еще мы разговаривали. В сущности, я просто сидела рядом, когда он что-нибудь рассказывал или курил. Вот, пожалуй, и все. Теперь я жалею, что мало расспрашивала о его жизни, но… Уверена, что, где бы он сейчас ни был, у него есть горящий камин, мягкое кресло, множество книг и хорошенькие девушки, готовые слушать.
Она пожала плечами и печально подняла брови. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, поскольку ни у меня, ни у нее не было больше вопросов. Шкаф, диван и другая стоявшая по углам комнаты мебель расплылись в подступающем сумраке. Чашка, которую Ханна поставила слишком близко к краю стола, неожиданно упала и разбилась. Мы оба, словно выходя из некоего транса, вздрогнули и вскочили с места.
— Ну вот, — сказала она. — Кажется, я заразилась от вас болезнью все бить и ронять.
Я посмотрел на пол, где среди фарфоровых осколков разбитой чашки все еще лежали религиозные артефакты, сброшенные мной со стола, и спросил:
— Что это такое?
— Я называю это «мой Божий стол», — улыбнулась Ханна, и я не понял, шутит она или говорит серьезно. — Я верю во все. В каждую религию. Во все религии.
Я кивнул, не зная, что ответить.
— А вы верующий? — спросила она.
— Нет. Я полукровка, — ухмыльнулся я.
На ее лице проступил ужас.
— Не называйте себя так. Не важно, кто вы, важно, чтобы у вас в душе что-то было. Вы меня понимаете? По-моему, нет ничего хуже, когда человек ни во что не верит. К какой конфессии принадлежали ваши предки?
— К лютеранской, католической, грекоправославной, иудаистской. Мать у меня голландско-ирландского происхождения, а отец — греко-еврейского. Так что мои дедушки и бабушки ходили в разные церкви, но, между прочим, оставили после себя двенадцать внучек и внуков.
— Но это же чудесно! Подумайте, какой богатый выбор открывается перед вами. Кстати, в какой традиции вы воспитывались?
— То, что вы называете традицией, зависело от того, где мы проводили праздники. Но это длинная история… — Я украдкой посмотрел на часы, собирая воедино скудеющие запасы своей смелости. — Длинная и местами даже любопытная. Ее лучше всего рассказывать за обедом. Что вы об этом думаете?
— Ведущий репортер приглашает болящую учительницу музыки на обед?
— Он только об этом и мечтает. Что скажете о ресторане при гостинице «Лонгвуд-инн»?
— У вас слишком изысканные вкусы для репортера из такого маленького городка. А как насчет того, чтобы прокатиться чуть дальше? Я бы не хотела мозолить глаза своим коллегам — не люблю, когда на мой счет сплетничают в учительской. Вы когда-нибудь были в «Трауте»?
— Никогда. Даже не слышал о таком заведении.
— Это потому, что оно находится в Пелтоне, в сорока пяти минутах езды к северу от нашего города. Стоит прямо на берегу реки, почти на самой границе с Массачусетсом. У вас есть машина?
— Есть. Когда отправимся?
— Может, завтра?
Я кивнул.
— Вот и хорошо, — подытожила она. — У меня уже целую вечность не было планов на вечер пятницы. К сожалению, мне нужно сделать завтра в школе кое-какую работу, поэтому, если можете, подхватите меня на заднем дворе Талкотта — на спуске с холма между Линкольн-каммон и Линкольн-стейшен. Оттуда и двинемся. Скажем, около семи?
— Отлично, — одобрил я, когда она открыла передо мной дверь, и протянул ей руку.
Она посмотрела сначала на нее, затем — сочувственно — на меня и сказала:
— Вы славный парень. — Потом положила руки мне на плечи и нежно поцеловала в щеку под глазом. Когда я вышел, она помахала мне на прощание и закрыла дверь.
Обходя дом, чтобы выйти к фасаду, я заметил краем глаза какой-то летящий предмет и повернулся, чтобы рассмотреть его, но в следующее мгновение он просвистел мимо моего лица, задев то место на щеке, которого Ханна коснулась губами, и исчез в зашелестевших кустах. Я отпрянул с испуганным криком, невольно выругавшись на неприлично высокой, даже визгливой ноте. Передняя дверь распахнулась, и на крыльцо вышла тощая пожилая женщина в подбитом ватой домашнем халате, давно потерявшем форму, и старых шлепанцах. На голове у нее красовался тюрбан, свернутый из куска вытертого голубого одеяла. Увидев меня, она от неожиданности чуть не подпрыгнула.
— О Господи! У меня такой непрезентабельный вид… В доме, видите ли, немного сквозит, — сказала она, наклоняясь вперед и прижимая ладонь к губам, словно сообщая мне некий важный секрет. — А отопление стоит дорого… Но почему вы крадетесь вокруг моего дома, молодой человек? Что вы здесь делаете?
— Я был в гостях у Ханны, — произнес я, едва удерживаясь от смеха при виде этого внезапно появившегося пугала.
— Ага! Вы, стало быть, ее поклонник? Мне следовало догадаться. Я, знаете ли, женщина старых правил и не одобряю, как вы, нынешняя молодежь, лазаете друг к другу в постель.
Я не знал, обижаться мне или гордиться выводом, который она сделала, увидев, как я выхожу из-за угла дома.
— Мадам, я репортер и разговаривал с ней о вашем покойном соседе. Все это время мы сидели — разумеется, на разных стульях.
— Готова поспорить, что вам это не слишком понравилось, — сказала она, внимательно посмотрев на меня поверх очков. — Что-то я не припомню никого с вашей внешностью. По-моему, вы не местный.
— Я действительно не местный, — бросил я, направляясь к своей машине.
— Не смейте уходить, пока я с вами разговариваю, молодой человек! Кажется, вы сказали, что приехали сюда, чтобы написать о старике, который жил через улицу?
— Точно так.
— Ну так вот: меня зовут миссис де Соуза, и вы можете сослаться на меня, если хотите.
— Я бы с удовольствием. Но что вы можете о нем рассказать? — спросил я, доставая ручку и открывая свой репортерский блокнот.
— Я живу в этом доме вот уже семьдесят два года. Полагаю, одно это чего-нибудь стоит. — Она завернулась поплотнее в свой стеганый балахон, стянув его вокруг своей тощей фигуры, и поправила тюрбан, который уже начал было разматываться. — Однако чай мы с ним вместе не пили — если это вас интересует. Он не удосужился представиться, когда сюда переехал. — Она пренебрежительно фыркнула. — А когда я пошла к нему, чтобы сделать за это выговор, даже не подумал пригласить меня в дом. Можете себе представить? Лишь слегка приоткрыл дверь и разговаривал со мной сквозь щелочку. Головы и то на улицу не высунул.
