Эдуардо Сачери - Тайна в его глазах
Это была не совсем правда. Но стоило ли говорить, что, каким бы строгим ни было наказание, Исидоро Гомес мог выйти на свободу через двадцать, максимум через двадцать пять лет? В другом случае я бы промолчал. Но и в этом сделал то же самое. Мне больше не хотелось причинять боль этому человеку, который развернулся на табуретке ко мне, наверное впервые за три с половиной года оторвав взгляд от людских толп, которые спешили по направлению к платформам.
Словно услышав мои мысли, Моралес снова развернулся к окну. Табуретка скрипнула. Привычки не покидали его так легко, решил я. Но что-то изменилось. Теперь он смотрел на проходивших мимо без внимания. Я подождал следующего вопроса, который так и не прозвучал. Что было у него сейчас на уме? Кажется, я понял.
Впервые более чем за четыре года Рикардо Агустин Моралес не знал, что делать со всем этим временем, которое осталось в его жизни. Что у него теперь было? Я подозревал, что больше ничего. Или еще хуже: единственное, что у него оставалось, — это смерть Лилианы. И ничего, кроме этого. Было еще кое-что во время этой встречи, что случилось впервые: он первым поднялся, давая понять, что разговор закончен. Я сделал то же самое. Он протянул мне руку.
— Спасибо. — Это было все, что он сказал.
Я не ответил ему. Ограничился тем, что посмотрел в глаза, протянув для пожатия правую руку. Я тогда не до конца его понял, но у меня накопилось много всего, за что я должен был поблагодарить его. Он полез в карман и достал мелочь без сдачи за свой кофе. Толстяк за стойкой был поглощен прослушиванием «Спортивной речи». Его зоркости не хватало на то, чтобы понять: только что он потерял клиента. Моралес пошел к двери и вернулся:
— Передайте, пожалуйста, от меня привет вашему помощнику… как вы сказали его зовут?
— Пабло Сандоваль.
— Спасибо. Передайте ему мой поклон и уважение. И скажите ему, что я очень благодарен за его помощь.
Моралес слегка вскинул руку на прощание и потерялся в семичасовой толпе.
Воздержание
Может, это и будет наилучшим финалом для книги? Чапарро только что закончил повествование о своей второй встрече с Моралесом в баре на площади Онсе. Вчера. И чувствует соблазн закончить именно здесь свою историю. Он достаточно попотел, чтобы дойти досюда. Почему бы не успокоиться? Он рассказал про преступление, про поиски и про поимку. Плохой в тюрьме, хороший отмщен. Почему бы не остановиться на удачном финале? Одна часть Чапарро ненавидела неопределенность, отчаянно жаждала завершения, считала, что это идеально — дойти именно до этого места, плохо ли, хорошо ли у него получилось рассказать то, что он хотел, и тон, который он подобрал для рассказа, кажется ему самым подходящим. Персонажи, которых он создал, не копируют живых людей, которых он знал, и плохо ли, хорошо ли, но эти персонажи зажили своей жизнью. Но более осторожная половина Чапарро подозревает, что если он продолжит, то все полетит к чертям, история ускользнет из его рук, и персонажи начнут действовать по своему усмотрению, перестав придерживаться соответствующей схемы поведения или вовсе о ней забыв, что в данном случае одно и то же, — и все полетит в тартарары.
Но у Чапарро есть и другая половина и огромное желание поддаться именно ей. В конце концов, желание и решение рассказать именно эту часть привело его к написанию того, что уже есть на бумаге. Эта часть прекрасно помнит, что история на этом не закончилась, а продолжала идти своим чередом, и еще не все рассказано. Что же в таком случае держит его в таком напряжении, заставляет так нервничать, делает таким рассеянным? Это всего лишь сомнение — продолжать или нет? Как же это неприятно, находиться посередине реки и не видеть другого берега?
Ответ был самым легким и самым трудным одновременно. Он так себя чувствует, потому что вот уже три недели у него не было никаких новостей от Ирене. Конечно, с чего бы им быть? Не было никаких причин, по которым они должны были у него быть, будь неладна она, он сам и этот его чертов роман. Он опять начинает ходить кругами вокруг телефона и полностью отвлекается от книги, потому что его голова забита выдумыванием самых невероятных причин, которые могли бы служить оправданиями для звонка Ирене.
На этот раз он томится бессонницей и литературным бездействием всего лишь два дня до того, как поднимает телефонную трубку.
— Алё? — Это она, в своем кабинете.
— Привет, Ирене, это…
— Я знаю, кто это. — Короткое молчание. — Можно узнать, куда ты запропастился на столько времени?
— …
— Алё? Ты еще там?
— Да, да, конечно. Хотел позвонить тебе, но…
— И почему же не звонил? Не о чем было меня попросить?
— Нет… то есть да… Ну не то чтобы попросить о чем, просто думал, что, может, найдем время, чтобы почитать некоторые главы романа, если тебе, конечно, хочется…
— С радостью! Когда приедешь?
Когда разговор заканчивается, Чапарро не знает, радоваться ли энтузиазму Ирене (из-за неизбежности их встречи в четверг и из-за того, что она узнала его голос до того, как он сказал, кто это) или же беспокоиться из-за того, что придется отнести ей несколько глав, чтобы она их прочла. И что его дернуло сделать такое предложение? Нервы, это все нервы, не иначе. Чапарро подозревает, что ни один серьезный писатель не стал бы показывать белые нитки в своей работе.
В любом случае, и это странно, он понимает, что его не столько тревожит мысль о том, что он несерьезный писатель, сколько то, что ему действительно важно выпить кофе в четверг с Ирене.
24
Прошел целый месяц в тюрьме Девото, до того как Исидоро Гомес решился пойти в душ. За все это время он почти не спал, по чуть-чуть и всегда в дневное время, потому что по ночам он сидел на своих нарах, с сжатыми кулаками, не сводя взгляда с соседей, готовый отразить любое нападение сокамерников. В течение дня он почти все время сидел в каком-нибудь отдаленном углу или же опершись локтем на подоконник окна с тяжелыми решетками и в открытую наблюдал за своими сокамерниками. Целый месяц он не терял бдительности, постоянно выглядел, словно бойцовый петух, готовый к атаке.
На тридцатый день пребывания он наконец решился и двинулся вперед по коридору, который вел от ряда камер к душевым, пошел расслабленным шагом, выпятив грудь, сдвинув брови. С удовольствием заметил, что пара заключенных отошли в сторону, чтобы дать ему пройти.
Еще спокойнее, еще увереннее Гомес прошел к деревянной скамье, сколоченной из серых досок, и снял с себя одежду. Прошел по влажному полу к душевым кабинам и открыл воду. Было приятно подставить лицо и тело под струю воды.
Когда он услышал, что кто-то прокашлялся за его спиной, быстро обернулся и сжал кулаки жестом, даже более быстрым и жестким, чем сам того хотел. Двое заключенных смотрели на него из дверей. Один из них — массивный, высокий, настоящий шкаф, обтянутый темной кожей, с видом бывалого рецидивиста. Второй — худой, обычного телосложения, со светлыми глазами и светлой кожей. Он сделал несколько шагов вперед и протянул ему руку для приветствия:
— Привет. Ну наконец ты решил отмыться, дорогой. Я — Кике, а это — Андрес, хотя все называют его Гадюкой. — Он говорил как человек образованный и любезный.
Гомес попятился к стене и немного напрягся. Его кулаки опять были сжаты.
— Какого черта тебе надо? — спросил он самым сухим и агрессивным тоном, на который только был способен.
Другой либо не хотел вмешиваться, либо прикидывался, что ему все равно.
— Ну, мы пришли, чтобы вроде как поприветствовать тебя, что ли, чё. Я знаю, что ты здесь уже давно, ну что ж поделаешь. Ты же вроде только сейчас чуть-чуть расслабился, не так ли?
— Яйца у тебя расслабились.
Блондин, похоже, был по-настоящему удивлен:
— Ой, чё, что за манеры! Тебе что, так сложно быть чуть полюбезнее? Смотри, здесь будешь палки перегибать, ничего от этого не выиграешь…
— То, что я делаю или буду делать, — это мое дело, сраный гомик.
Блондин раскрыл глаза и рот. Повернулся к своему приятелю, словно приглашая его заступиться или прося объяснить сказанное. Тот решил вмешаться и двинулся вперед из дверного проема:
— Следи за своим ртом, коротышка, а то я тебе его через задницу достану.
— Стой, Андрес. Не надо с ним разговаривать, ты же видишь, что бедолага…
Блондин не успел закончить, так как получил неожиданный толчок от Гомеса, который откинул его к стене, и он ударился затылком о кафель. Он всхлипнул и соскользнул на пол. Лицо его приятеля исказила гримаса гнева. Он в два пряжка оказался перед Гомесом: он был выше на две головы.
— Я тебя сейчас в фарш накручу, сраный карлик…
— В штанах у тебя карлик, гомик черномазый… — бросил в ответ Гомес, но не успел закончить фразу, так как здоровяк усадил его одним ударом; и, до того как он успел среагировать, еще один удар ногой в грудь оставил его без воздуха.
