Инна Бачинская - Мужчины любят грешниц
Я развернул сложенный вдвое листок, медленно прочитал.
– Прощальное письмо! – выдохнул Лешка. – Откуда? – Глаза у него восторженно блестели. Чертов интриган!
– Не знаю. Кто-то подбросил его в почтовый ящик.
– Подбросил? – переспросил он. – Но… зачем?
Он не спросил, у кого могло оказаться письмо, не спросил – кто? Он спросил – зачем? Зачем ворошить? Пережито, забыто… Письмо было неудобным, оно возвращало и тянуло назад, оно убирало точку и ставило многоточие. Или знак вопроса. Зачем? Казимир протянул руку, и я отдал ему листок. Он впился в него взглядом.
– Что ты собираешься делать? – спросила у меня Лена. – Пойдешь к следователю?
Лешка с любопытством заглянул через плечо Казимира. Тот злобно отмахнулся.
– Ты что, в чем-то виноват? – спросил у меня Леша. – Почему она написала, что никого не винит?
– Не знаю. Я ни в чем не виноват. – Мой тон мне не понравился – я, похоже, оправдывался.
Леша взял письмо из руки Казимира, зачем-то понюхал.
– Просит прощения… Вы что, поссорились? И даты нет!
– Мы никогда не ссорились! – Я едва не сорвался на крик.
– Это не прощальное письмо! – вдруг выпалил Лешка. – Это… вообще неизвестно что. Начало рассказа.
Ольга сказала то же самое. Лешка – профессионал, у него нюх на слова и смысл – этого у него не отнимешь. Самоубийцы обычно оставляют письмо. Если не было письма, значит… не было самоубийства. Я подозрительно уставился на Добродеева.
– Откуда ты знаешь… – тихо сказала Лена. – Всякие бывают письма.
– Но как оно попало к… Где оно было все это время? Зачем?
Лешка смотрел на меня круглыми глазами. На морде еще явственнее проступил восторг – он уже сочинял детективную историю для своей бульварной газетенки.
– Зачем? – повторил я. – Как, по-твоему?
Мы молча смотрели друг на друга. Рената принесла тарелку с салатом, со стуком поставила на стол.
– Что ты собираешься делать? – Казимир, откашлявшись, повторил слова жены. Он не смотрел на меня, руки его теребили нож.
Я пожал плечами – не знаю.
– Попытаешься найти… этого? Думаешь, он что-то знает?
Я снова пожал плечами. Застолье было погублено. Аппетит пропал. Казимир снова налил себе водки, залпом выпил. Поднялся и, ни на кого не глядя, пошел из гостиной. Он возился в прихожей, срывая с вешалки пальто, что-то там падало и гремело. Лена поспешила за ним. Я чувствовал себя по-дурацки, злость прошла, осталось недоумение, я уже не знал, зачем это сделал. Рената демонстративно не обращалась ко мне, смотрела в сторону, и лицо у нее было сердитое.
Казимир хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка и закачалась люстра. Ушел, не попрощавшись. Лешка расцеловал Ренату, долго прощался и благодарил за прекрасный вечер. Самое замечательное – он был искренен. Газетчик чертов! Завтра разнесет услышанное по городу.
– Ты! – Рената смотрела на меня, и в глазах ее плескалась ярость. – Ты испортил всем вечер! Зачем нужно было вытаскивать эту чертову историю? Это твои проблемы, понятно? Это твои разборки! Какая разница, кто его прислал? Ты виноват в том, что она умерла! Ты один! Бедная девочка! Ты бездушный эгоист, злобный тип, полный комплексов! Ты не способен ни любить, ни радоваться жизни! Ты же всех ненавидишь! Брата, невестку! Даже Илью Заубера! У тебя нет друзей! Один Лешка… Ну, да он со всеми дружит. Ты волк-одиночка! Ненавижу!
Обвинения сыпались градом, она выкрикивала их мне в лицо, задыхаясь от бешенства. Рената смешала в кучу смерть Алисы, мой злобный характер, она действительно ненавидела меня в эту минуту. И совсем не играла. Разве что самую малость – театр въелся ей в кровь…
– Могильный червь! Ты живешь прошлым!
Она вдруг бурно зарыдала. Я прижал ее к себе. Она попыталась вырваться, молотя меня кулаками. Я прижал ее крепче, и она сникла. Я подвел ее к столу, налил коньяку, заставил выпить…
…Я лежал, уставясь в потолок. Рената молчала, но я знал, что она не спит. Вдруг она сказала негромко, нашарив мою руку:
– Отпусти ее, слышишь? Освободи и себя и ее. Пожалуйста! Живи как все.
Я не ответил. Я сделал вид, что сплю. Мне казалось, что она заплакала. Я не ощущал жалости, одну лишь усталость. Рената бесшумно всхлипывала и вздыхала, а я не чувствовал ничего. Я был пуст…
Глава 20
Свидетель
Что я собирался делать? Не знаю. Я ждал. Не знаю чего – знака, толчка, нового письма или телефонного звонка, после чего все станет на свои места, и я пойму, что нужно делать. Я знал лишь одно – та история не закончилась! Дверь скрипит и покачивается на сквозняке, а за ней – холодно и темно. Нужно войти и посмотреть, что там.
Я вспоминал посеревшее лицо брата, его сжатые губы, неверные движения рук, пролитую водку; побелевшие пальцы Лены, вцепившиеся в стол; толстую любопытную физиономию Лешки. Я действительно испортил им праздник. Подсознательно я надеялся, что… что-то прояснится, какой-то их жест, движение, звук подтолкнут меня к разгадке, но надежды мои не оправдались. Я был уверен, что каждый из них знает что-то, возможно, весьма незначительное, но дающее в сумме положительный результат. Я хотел застать их врасплох, загнать в состояние, когда человек забывает об осторожности. Но просчитался. А ведь они знали – не могли не знать! Казимиру нравилась Лиска, Лена ревновала, Лиска ходила на сеансы к экстрасенсу, их видели вместе – мне сказал об этом Казимир. Они все связаны, Лешка с ней дружил… Явственно виделось мне переплетение пут и узелки, но кончик нитки ускользал. Проведя бездарный день в своем банке, исчертив схемами десяток листков, я отправился домой. Песик радостно встретил меня – похоже, сидел у двери. Он, не дожидаясь меня, помчался вниз и нетерпеливо топтался у выхода, поскуливая. Потом Толик гулял, а я сидел на скамейке, тупо уставясь в раскисшую землю. Снова шел дождь.
Квартира показалась мне удивительно пустой, и я сразу понял, что Рената ушла. Я не ошибся – ключи лежали на столе в гостиной, шкаф в спальне был пуст. Она не оставила записки, и я невольно ухмыльнулся. Оставлять прощальные записки, сбегая из дома, – вполне театральный жест, и если она не соблюла ритуал, значит, возвращаться не собирается. Так, во всяком случае, я подумал.
Что я испытывал? Сожаление, что все закончилось, наверное. Не сняв пальто, не зажигая света, я сидел за столом на кухне. Грузный, тяжелый, не очень молодой человек на распутье. Рената была лучом света, я это понимал. Мне вдруг подумалось, что нужно немедленно звонить, бежать, возвращать ее, но я не двинулся с места. Песик сидел рядом – я видел, как блестят его глаза. Кухня в темноте казалась чужой. Весь мир был чужим, а значит, и я сам был в нем чужим.
Из тяжелой одури меня вывел телефонный звонок. Рената! Я схватил трубку. Это оказалась не Рената.
– Кто? – недоуменно переспросил я.
– Лидия Петровна из вашего дома, вы заходили на днях.
– Да-да, помню! – Я наконец узнал ее голос. – Что случилось?
– Тарасовна говорит, к ней вроде как заходил мужчина. Помните, вы спрашивали, может, кто из соседей видел?
Добрую минуту я перевариваю ее слова.
– Какой мужчина?
– Она не знает. Не старый. Как она зашла в подъезд – ваша жена, он, значит, выскочил из-за угла и следом побежал! А когда уходил, Тарасовна не видела, к ней Анюта зашла из десятой квартиры. Она еще тогда хотела рассказать, да постеснялась, подумала, может, и не к вам он шел, а чужой кто. Мало ли тут народу живет, всех не упомнишь.
Путано, но понять можно – Лиска вернулась домой, а следом в подъезд вошел незнакомый мужчина. Ну и что? Народу в доме живет много, Лидия Петровна права, не дом, а проходной двор. Мужчина необязательно шел за ней.
– Где она живет?
– Кто, Тарасовна? На Садовой, у них там свой дом. Они продали тут квартиру и купили там, номер четырнадцать. И телефон велела дать, если спросят. Хотите, я с вами?
Следующие полчаса я торопливо рылся в ящиках письменного стола, выгребая семейные и случайные фотографии, старые письма, разный мусор. В моем столе царил такой же бардак, как и в Лешкином. Я туда лет сто не заглядывал. Это был Лискин стол.
Тарасовна долго рассматривала каждый снимок, держа его на расстоянии вытянутой руки. Я не верил, что она узнает кого-нибудь, но не хотел ничего упускать. Я ничего не ждал от визита к «старой даме», как я ее окрестил. Определение подходило ей как пресловутое седло корове. Тарасовна была громадной, как квашня, громогласной старухой. Она деловито перебирала фотографии – мои, Лискины, моих родителей, Казимира в плавках на море, у себя на стройке в оранжевой каскетке, какого-то домашнего застолья, Лены и Костика, Лешки Добродеева на празднике города – сияющего, с воздушным шариком; Лискиных коллег-журналюг, нахальных, молодых, смеющихся. Я нашел даже смазанную фотографию экстрасенса Ильи Заубера, неизвестно каким чином затесавшуюся в пеструю компанию. Во всяком случае, я подумал, что это он, хотя не поручился бы. Я добавил туда же пару снимков корпоративной вечеринки в банке и субботника во дворе нашего дома. Лиска держит тонкое безлистное деревце, я бросаю лопатой землю.
