Владимир Кашин - Тайна забытого дела
— Вы играли Ларису в «Бесприданнице» Островского, Ванда Леоновна? — спросил Коваль, глядя в афишу, которая висела возле старинного трюмо.
— О! — вздохнула Гороховская. — Это было так давно! — И на мгновение закрыла глаза, чтобы легче было вспомнить, как выходила она на сцену. Это была ее коронная роль. Потом началась в ее творческой жизни депрессия. Постепенно перешла на роли второстепенные. Потому-то и дорога ей эта афиша.
— Я вас, кажется, видел в «Любови Яровой».
— Да, — многозначительно произнесла актриса и, видимо по старой привычке, слегка наклонила голову.
— Какая чудесная пьеса! — сказал Коваль. — Как звучала она в минувшие годы! Да и сейчас…
Ковалю удалось найти с Вандой Леоновной общий язык.
— Последняя ваша роль — в спектакле «Платон Кречет»?
— Да. Но откуда вы все это знаете?
Подполковник пытался вспомнить, не видел ли он ее в детстве на сцене Народного дома над Ворсклою. Не она ли покоряла его душу, когда он, спрятавшись за кулисами и немея от восторга, видел на сцене окрыленную человеческую жизнь? Не ей ли он должен быть благодарен за то, что стоило только заиграть духовому оркестру, который по вечерам созывал публику в Летний сад, и у подростка Мити Коваля возникал зрительский зуд, избавиться от которого можно было только посмотрев спектакль или совершив хороший поступок? Впрочем, благодарить надо, наверно, не одну только актрису, поразившую юношеское воображение и казавшуюся богиней, а всех актеров, приезжавших из Полтавы и Харькова, из Киева и Москвы, несмотря на голодные времена.
Вспомнился разговор с Козубом о театре в Летнем саду. О Летний сад и Летний театр! Просторный дощатый балаган. Вместо кресел — доски, прибитые к низеньким столбикам. Вот уже несколько десятилетий разрушается этот бывший театр, а для поколения Коваля все еще остается он символом высокого искусства и духовного очага.
Митя Коваль смотрел спектакли не только из зала, но и сквозь щели между досками, и тогда грозный контролер дядя Клим — старик с испещренным оспинами лицом — за ухо оттаскивал его от балагана. Но Летний сад навевал и воспоминания не театральные. Ведь все, что происходило в жизни местечковой молодежи, так или иначе связано было с ним.
Здесь, в глубине слабо освещенной аллеи, под звуки расстроенного рояля, аккомпанировавшего немому кино, которое крутили в дощатом театре, Митя Коваль впервые признался в любви своей Зине. Здесь, будучи взрослым, повстречался со своим школьным врагом Петром Ковтюхом, жертвой которого стал еще в третьем классе: Ковтюх был на год старше и у него неожиданно появилась потребность доказать свое превосходство в силе.
После уроков, идя из школы по выгону, Митя должен был класть книжки на землю и принимать бой. Однокашники окружали их и с интересом следили за ходом сражения. В конце концов это превратилось в постоянное развлечение для ребят и в постоянные мучения для Мити, которому перепадало еще и от родителей за разорванную одежду и синяки под глазами. Петр Ковтюх стал для него кошмаром, который не покидал его ни днем, ни ночью: он часто видел своего мучителя даже во сне.
Но больше всего терзали мальчика не каменные кулаки Ковтюха, не побои, а его холодная жестокость и обидное равнодушие одноклассников. Кажется, именно тогда и возненавидел Коваль несправедливость, возненавидел всей душой и на всю жизнь.
В один прекрасный день Митя Коваль почувствовал, что не может больше терпеть. Его охватило непреодолимое желание сломить Ковтюха, смять, разорвать, уничтожить, убить — и он первым бросился на него с кулаками. Оторопевший от неожиданности мучитель пытался бежать. Но Митя вцепился в него и бил до тех пор, пока у того из носу не пошла кровь.
Гладиаторские дуэли на выгоне прекратились, а вскоре Петр вместе с родителями куда-то уехал. Только много лет спустя, уже будучи молодым слесарем, встретил его Митя в Летнем саду.
Они обрадовались друг другу. Сели на скамью в аллее, и Петр рассказал, что живет в Донбассе, работает на шахте и приехал к родным. Вспомнили школу, посмеялись над своими боями. Но Петр неожиданно предложил:
— Давай еще разок схватимся!
Коваль не поверил своим ушам.
— Победителем-то оказался ты, — объяснил свое стремление Петр. — А сильнее все-таки я.
Митя почувствовал, что Ковтюх не шутит, но сама по себе мысль о драке показалась ему теперь дикой. Положение спасла Зина, которая приближалась к ним.
— Что ж, если ты так хочешь… — улыбнулся Коваль, стараясь не выдать своего нежелания. — Только я здесь не один, с девушкой. И вообще, мне кажется, мы вышли уже из этого возраста. До свиданья. — С этими словами он поднялся навстречу Зине и пошел с ней по аллее.
Ох, Летний сад! Сколько воспоминаний ты можешь навеять!.. Но нужно вернуться к делу.
— Откуда вы знаете мою театральную биографию? — повторила Гороховская.
Коваль не ответил. Снова оглядел комнату и этим успокоил женщину. «Сейчас спросит, кто здесь со мной живет», — подумала она.
Он спросил:
— Брат не живет с вами?
Волнение снова охватило ее.
— О, давно, лет двадцать. С того времени, как женился. Но зачем вы об этом спрашиваете? С ним что-нибудь случилось?
— Нет. Мне, например, ничего не известно.
— А я уж перепугалась. Арсений человек мягкий, спокойный, но мало ли что…
Подсознательно Коваль почувствовал, что задел больное место.
— И часто он бывает у вас?
— Далеко ему ездить-то. Да и занят он — работа, семья, двое детей.
Коваль поддакивал ей. Гороховскую это не успокоило, и она не выдержала:
— Вы спрашиваете потому, что обратили внимание на кровати? У меня квартирантки живут, студентки. Я еще не прописала их, но завтра же сделаю это.
— Нужно, нужно, — согласился Коваль и внезапно спросил: — Брат у вас — родной?
— Что?! — вскричала Гороховская. — А как же!
— Мне казалось, что вы у родителей были одни.
— Их давно уже нет на свете.
— Бумаги живут дольше, чем люди, Ванда Леоновна.
Женщина схватилась за сердце.
— Вы были тогда в другом месте… — негромко, словно обращаясь к самому себе, произнес Коваль.
— Что вы имеете в виду?
— Дни вашей молодости.
Неспроста ей стало тревожно, едва начала она разговор с этим человеком. Но что они теперь могут ей сделать? Ничего! Ей недолго уже осталось топтать траву. К чему ворошить минувшее? Неужели кому-то стала известна ее тайна? Но ведь даже Арсений не знает…
— Я уже слишком стара, чтобы хитрить. Скажите прямо, чего вы хотите?
— Ничего особенного, — спокойно ответил Коваль. — Я тоже думаю, что хитрить нам нечего. Хочу, чтобы вы вспомнили свои двадцатые годы. Знакомства того времени, кто вас окружал. Занимаюсь сейчас историей ограбления одного банка. Если память вам не изменяет, помогите, пожалуйста. Быть может, у вас и фотографии тех лет сохранились?
— Банк? Какой банк? Какое ограбление?
— Существовал такой банк Апостолова. Его в двадцатые годы ограбили. Это была политическая акция врагов Советского государства, которые хотели подорвать экономику и без того разоренной, голодающей республики, да и просто поживиться. Вас, Ванда Леоновна, вызывали тогда в милицию, допрашивали. Просматривая архивные материалы, я натолкнулся на вашу фамилию. Но в документах немало пробелов и неясностей.
Актриса засуетилась, припоминая, где лежат фотографии. Но вот достала из шкафа пухлый альбом и положила его на стол.
Она торопливо искала какие-то фото, и на столе воцарился беспорядок. Черные, коричневые, пожелтевшие фотографии молодой и немолодой женщины, то загримированной и одетой в костюм какой-либо героини, то снятой в домашнем одеянии, во весь рост, вполроста, крупным планом — только глаза, нос, подбородок заняли весь стол.
С молчаливого согласия хозяйки подполковник внимательно рассматривал все это и невольно думал о том, что даже большая жизнь старого человека помещается в одном-единственном альбоме. Наконец актриса нашла то, что искала. Отодвинула остальные фотографии, а из пачки, которую держала в руке, стала подавать одну за другой Ковалю.
Вот Арсению восемь — фотография старая, ветхая. Это она держит братишку на руках и нежно прижимает его к груди. А вот они у родителей — на Азовском море: берег, причал, и они с братом вдвоем.
С сожалением сказала, что фотографии, где они изображены всей семьей — она и Арсений с родителями, — потеряны. Говорила возбужденно — от профессионального умения сдерживать себя и следа не осталось. Подполковник не останавливал ее. Спросил только, как бы между прочим, рассматривая фото маленького Арсения:
— Ваш отец погиб на войне, а мать умерла от голода? В двадцать первом?
Гороховская кивнула.
— Фотографии ваших родителей с совсем маленьким Арсением и быть не могло. Но не это меня интересует. Не запомнилось ли вам, Ванда Леоновна, что-нибудь, касающееся той ночи, когда из особняка Апостолова вывозили ценности?
