Дик Фрэнсис - Последний барьер
В голосе ее слышалось неподдельное волнение. Она действительно переживала, что в ее семье совершился такой несправедливый поступок. Она чувствовала себя виноватой просто потому, что Пэтти была ее сестрой. Уже за одно это она мне нравилась. Впрочем, я ведь и раньше знал, что Элинор — чудесная девушка.
— Как вы обо всем узнали? — спросил я.
— Пэтти сама рассказала мне в прошлое воскресенье. Мы просто сидели и болтали, как обычно. Раньше она о вас ничего не говорила, всегда отнекивалась, а тут вдруг засмеялась и так это между прочим все мне рассказала — подумаешь, мол, дело прошлое. Конечно, я знаю, она... бывает близка с мужчинами, так уж она создана. Но это... Я была в ужасе. Я поначалу ей даже не поверила.
— Что она вам рассказала?
Она помедлила, потом чуть дрожащим голосом продолжала:
— Что хотела заняться с вами любовью, а вы отказались... Что показала вам свое тело, а вы просто велели ей одеться. Тогда она разъярилась как тигрица и весь день думала, как бы вам отомстить, а в воскресенье утром выжала побольше слез, пошла к отцу и... сказала ему, что...
— Что ж, — с легким сердцем заметил я, — на сей раз она все изобразила более или менее точно. — Я засмеялся.
— Я сразу пошла к отцу и сказала, что Пэтти вас оклеветала. Раньше я никогда не посвящала отца в ее любовные интрижки, но тут совсем другое дело... 8 общем, в воскресенье после обеда я все ему рассказала. — Она заколебалась. Я ждал. Решившись, она продолжала: — Он как-то странно к этому отнесся — словно и не удивился. Во всяком случае, не ужаснулся, как я. Просто как-то вдруг сразу устал — так бывает, когда услышишь дурные вести. А когда я ему сказала, что единственный способ исправить положение — это предложить вам вашу работу обратно, он наотрез отказался. Я с ним спорила, пыталась убедить — он был непреклонен. Он даже не хочет сказать мистеру Инскипу, что вас уволили по ошибке, да и меня попросил никому слова Пэтти не пересказывать. Это так несправедливо! — пылко заключила она. — Но я решила, что если уж никто об этом знать не должен, знайте хоть вы. Вам, наверное, не легче от того, что я и отец узнали наконец правду, но я хочу, чтобы вы знали: мне очень, очень стыдно за свою сестру, за то, что она сделала.
Я улыбнулся ей. Ее серые глаза смотрели прямо на меня, и я увидел в них искреннее, глубокое сожаление. Она принимает коварство Пэтти так близко к сердцу еще и потому, что считает: жертвой оказался ни в чем не повинный, беззащитный конюх.
Разумеется, Октобер не мог объявить во всеуслышание, что я — невинный ягненок, даже если бы очень этого хотел (что, кстати, сомнительно): такая новость быстро долетела бы до Хамбера.
То, что вы сейчас рассказали, для меня ценнее всякой работы. Мне так хотелось, чтобы ваш отец поверил, что я ничего вашей сестре не сделал! Ваш отец мне нравится, я уважаю его. А снова взять меня на работу он не может, тут он прав. Это все равно, что сказать вслух: моя дочь — лгунья, а то и еще кое-что. Поэтому лучше оставим все как есть.
Какое-то время она молча смотрела на меня. На лице ее отразилось облегчение, потом удивление и, наконец, недоумение.
— Вы хотите какую-нибудь компенсацию?
— Нет.
— Я вас не понимаю.
— Всего не объяснишь. — Я с неохотой поднялся.
— Пожалуй, буду двигаться. Спасибо, что пригласили приехать. Я знаю, что вы всю неделю промучились — готовились к разговору со мной, и, поверьте, я очень вам за все благодарен, так, что и словами не выразишь.
Она взглянула на часы, поколебалась.
— Время сейчас как будто не совсем подходящее, но, может, все же выпьете чашечку кофе? Все-таки приехали издалека.
— С большим удовольствием, — не стал отказываться я.
— Вот и хорошо... Тогда посидите, я приготовлю.
Она открыла стенной шкаф, в одном углу которого я увидел раковину с зеркалом, а в другом — маленькую газовую плиту и полки для посуды. Она налила чайник, зажгла горелку, поставила на низкий столик между двумя креслами чашки и блюдца. Все ее движения были рациональными и в то же время изящными. Девушка без лишних комплексов. В стенах колледжа, где голова ценится больше родословной, она своим титулом не пользуется — уверена в себе. Не постеснялась пригласить в комнату какого-то несчастного конюха да еще предложила ему остаться на чашечку кофе, хотя без этого можно было обойтись, разве что из вежливости. Молодец.
Я поднялся, шагнул было к книжным полкам и вдруг оказался лицом к лицу со своим отражением в зеркальной двери комода.
Я задумчиво смотрел на себя. Собственно говоря, последний раз я видел себя в полный рост несколько месяцев назад, в лондонском доме Октобера, и, пожалуй, сейчас впервые смотрел на конюха Дэна со стороны. Время сделало свое дело.
Волосы сильно отросли, бачки кустились уже ниже мочки уха. Мой австралийский загар давно вылинял, и кожа стала какой-то бледно-желтой. Лицо застывшее, напряженное, во взгляде — подозрительность. Раньше я за собой такого не замечал. Кроме того, я был одет в черное с ног до головы и едва ли внушал доверие. Скорее, так выглядят люди, опасные для общества.
Я увидел в зеркале ее отражение: она смотрела на меня.
— Кажется, вам не очень нравится, как вы выглядите, — сказала она.
Я обернулся.
— Вы правы, — с кривой улыбкой ответил я. — Кому такое может понравиться?
— Как сказать... — Она вдруг лукаво улыбнулась. — К примеру, выпусти вас гулять по нашим коридорам... Впрочем, если вы не догадываетесь, какое впечатление... Может, кто-то и дал бы от ворот поворот, но вообще-то, я начинаю понимать, почему Пэтти хотела... то есть... что она... — И в полном смущении Элинор умолкла.
— Чайник кипит, — вовремя нашелся я.
С облегчением она повернулась ко мне спиной и занялась кофе. Я подошел к окну и, прижавшись лбом к холодному стеклу, принялся смотреть на пустынный двор.
Итак, это снова случилось. Несмотря на немыслимую одежду, несмотря на кажущуюся бесчестность. По какой случайности судьба наделила меня какой-то привлекательной формой черепа? Я задавал себе этот вопрос, наверное, в тысячный раз. Каждый раз, когда приходилось вспоминать о своей внешности, я чувствовал себя неловко. Бывало, она обходилась мне дорого. Я потерял по крайней мере двух богатых клиентов: им не понравилось, что их жены смотрели не столько на лошадей, сколько на меня.
Но у Элинор это, скорее всего, просто минутное затмение. Она слишком разумна и, конечно, не позволит себе завести интригу с бывшим конюхом своего отца. Что до меня... нет, руки прочь от сестер Таррен, от обеих. Только что вырвался из огня и сразу в полымя! Увольте. Жаль, конечно. Элинор мне нравилась.
— Кофе готов, — объявила она.
Я вернулся к столику. Она взяла себя в руки. Предательских озорных огоньков в глазах уже не было, она даже как-то посуровела, — наверное, жалеет о своих словах и вообще не хочет, чтобы я вдруг воспользовался ее минутной слабостью.
Она протянула мне чашечку, предложила печенье, и я не стал отказываться — ведь на обед у Хамбера я съел кусок хлеба с маргарином и жестким, безвкусным сыром, да и ужин будет не лучше. По субботам всегда так. Хамбер прекрасно знал, что мы набиваем желудки в Поссете...
Мы степенно поговорили о лошадях ее отца. Я спросил, как поживает Искрометный. Все отлично, сказала она, спасибо.
— Я вырезала о нем заметку из газеты. Хотите посмотреть? — спросила она.
— Да, интересно.
Я вместе с ней подошел к столу. Она открыла ящик, полный бумаг и всякой всячины.
— Должна быть где-то здесь. — И Элинор начала выкладывать бумаги на крышку стола.
— Не беспокоились бы вы, — вежливо сказал я.
— Нет-нет, я хочу ее найти. — Она выложила на стол горстку каких-то мелких предметов.
Среди них я увидел небольшую, чуть короче указательного пальца, хромированную трубку с цепочкой-петлей от одного конца до другого. Где-то я такую штуку видел. И не один раз. Но где? Кажется, что-то связанное с выпивкой.
— Что это такое? — спросил я.
— Где? А-а, это бесшумный свисток. — Она продолжала рыться в ящике. — Для собак, — пояснила она.
Я взял трубочку в руки. Бесшумный свисток для собак. Но почему я решил, что он имеет отношение к бутылкам, стаканам?.. И вдруг все поплыло у меня перед глазами... Мой мозг, словно хищный зверь, кинулся на свою жертву. Неужели Эдамс и Хамбер наконец-то в моих руках? В висках забилась кровь.
Все просто. Все предельно просто. Разъемная, из двух частей, трубочка, один конец ее — тонкий свисток, другой — крышка. Соединяет их маленькая цепочка. Я поднес крошечный мундштучок к губам и дунул. Раздался тонюсенький, едва уловимый звук.
— Человек его слышит плохо, — объяснила Элинор, — зато собака — отлично. А подрегулировать — он и для человеческого уха будет свистеть громко. — Она взяла у меня свисток и что-то в нем подкрутила. — Дуньте теперь.
Я дунул. Звук почти как у обычного свистка.
— Вы не одолжите мне его на некоторое время? — спросил я. — Если он вам не нужен. Я... хочу провести один эксперимент.
