Сергей Костин - Пако Аррайя. В Париж на выходные
– Какие у нас могут быть секреты?
– Ну и хорошо, – поспешно сказала Джессика, пока разговор пребывал в таком благоприятном русле. – Я сейчас позвоню в аэропорт, подниму Бобби и вечером мы у тебя.
Это, я и не подумал раньше, немного меняло дело. Действительно, при самом быстром раскладе – самолет часа через три-четыре плюс шесть часов полета – они доберутся до Парижа только поздней ночью. А к этому времени я действительно могу освободиться ото всех дел, включая Жака Куртена.
– Вот и прекрасно! – бодро сказал я. – Действительно, давайте проведем несколько дней в Париже все втроем. А что ты скажешь в школе?
– Дети болеют, – отрезала Джессика.
В принципе, она терпеть не может врать. Значит, ей действительно плохо и нужно поскорее оказаться рядом со мной.
– Ты права! К тому же неизвестно, что для Бобби будет полезнее – идти в школу, где детям предлагают наркотики, или оставаться с родителями. Кстати, надо подумать, не поменять ли нам школу.
– Солнышко, других школ уже нет. Они были в нашем детстве и исчезли вместе с ним. Но мы обсудим всё это при встрече, – Джессика уже пришла в радостное возбуждение, которое, как говорит ее психоаналитик д-р Гордон, лучший антидепрессант. – Всё, я звоню в аэропорт и перезвоню тебе, когда возьму билеты. Целую тебя!
– Целую, моя радость.
Я прямо видел, как она, нажав кнопку отбоя на телефоне, кричит «Бобби!» и ищет ногами тапочки. На тапочках, положив на них морду, обычно спит наш пес мистер Куилп. В такую рань растолкать его будет не просто.
Американцы – самая здоровая и самая больная нация на Земле.
Здоровая телесно. Я не забуду, как в Вашингтоне я встречался с агентом на Моле перед Национальной галереей. Был конец ноября, температура была градусов 6–7 по Цельсию. Тепла, тепла – но всё равно это холодно! Крапал холодный дождь, за пеленой которого и обелиск, и Капитолий казались скрытыми за полупрозрачной, как в ванной, занавеской. На мне была майка, пуловер, шерстяной пиджак, плащ, и, хотя дождь был не сильный, я всё же держал над головой зонт. С такой экипировкой холодно мне не было. Тем не менее я думал, где бы поблизости выпить горячего глинтвейна.
И тут подошел автобус со школьниками, приехавшими на экскурсию в галерею. Дети лет от десяти до пятнадцати неспешной цепочкой шли по аллее ко входу. Большинство было одето в кроссовки, джинсы и хлопчатобумажные пуловеры с капюшоном или без. Двое-трое и вовсе были в футболках, а пуловеры у них были завязаны вокруг талии. Все они шли под ледяным душем не торопясь, весело болтая, многие в обнимку. Зонтик был раскрыт только над головой двух преподавательниц лет пятидесяти.
Это один пример, вот другой. В Калифорнии стандартная форма одежды – футболка и шорты или бермуды. В выходные люди выходят так на прогулку или за покупками, какая бы ни была температура. В Сан-Франциско как-то в декабре выпал снег, так множество народу и не подумали надеть брюки или куртку – только накинули пуловеры и повыше подтянули носки на голых голенях.
А вот с душой у американцев не так хорошо. Насколько они закалены, чтобы давать отпор атакам микробов, настолько у них исчез иммунитет на сложности жизни. Наверно, это плата за благополучие. Они разучились думать. Мысль возникает, когда она наталкивается на препятствие. Нет препятствия – нет и мысли! Но это всего не объясняет.
Где в мире есть еще такое количество наркоманов, маньяков, школьников, расстреливающих своих одноклассников, отце-, матерее- и детоубийц? Где, скажите мне? Это всё люди, которые не умеют жить в реальном мире. Большинство американцев теряются, когда попадают в ситуацию, в которой не оказывался Микки-Маус или Терминатор. Американцы живут в одном мире, а что-то знают про совсем другой.
Среди благополучных людей – «upper middle class», то есть у тех, у кого остаются деньги после оплаты кредита за дом, машины и покупки необходимых вещей, – основной статьей расходов часто является психоаналитик. Как любые юридические вопросы американцы предоставляют адвокатам, малейшая проблема в отношениях в семье или на работе обсуждается не дома или с друзьями, а со специалистом. Психоаналитики (в Америке говорят headshrinkers или просто shrinks, то есть люди, которые уменьшают вам голову) – из тех профессионалов, которым, как булочникам, дантистам или автослесарям, не нужно волноваться. Они работой обеспечены до конца своих дней. Они постоянно ищут – и открывают – новые, неизвестные виды расстройств и работают над новыми методиками их лечения. Методики индивидуальны. Поэтому, если этот shrink вам не помог, от лечения вы не откажетесь – будете искать другого. Правда, первые полгода уйдут на то, что вы заново будете рассказывать о том, как в семилетнем возрасте вы увидели полоску голого маминого бедра, когда она застегивала чулок, и как вы почувствовали странное шевеление в нижнем этаже, когда читали, как мальчика вашего же возраста ремнем порол отец. Но следующие десять лет вы будете заниматься только вашими насущными проблемами. В сущности, на мой взгляд, заправилы этого бизнеса мало отличаются от наркодельцов – они создают в вас потребность, сажают на иглу и доят вас до конца ваших дней.
Джессика ходит к своему психоаналитику раз в неделю все те пятнадцать лет, которые мы знакомы. Раз в неделю – это признак необычайного психического здоровья (всего-то депрессия – ни психоза, ни невроза, ни мании, ни фобии!). Д-р Ребекка Гордон, кабинет которой находится в пятнадцати минутах ходьбы от нашего дома на Лексингтон-авеню, тоже среднего роста, тоже веснушчатая, тоже рыжая, тоже хорошо сложенная, только уже крепко пожилая и очень некрасивая. Джессика пробовала и меня уложить пожизненно на ее воздушно-мягкий черный кожаный диван – всё один и тот же, местами растрескавшийся, который д-р Гордон, зарабатывающая двести шестьдесят долларов в час, могла бы позволить себе заменить. Хотя, возможно, это ее фетиш.
Но у меня, как бывшего жителя страны, в которой сама ткань жизни сплетается из более или менее неразрешимых проблем, способность самому решать свои психологические трудности еще не утрачена. К тому же, для людей моей профессии неурядицы повседневной жизни представляют не больше сложности, чем для пилота сверхзвукового самолета – велосипедная прогулка по аллеям парка. Я даже не могу сказать, что у меня проблема с алкоголем, основным средством медикаментозного воздействия для тайных агентов. По крайней мере, как я уже говорил, пока я могу не только пить, когда могу, но и не пить, когда не могу.
Взгляд мой упал на бутылку, которую я между делом почти прикончил. Я вылил остатки вина в стакан и выпил его двумя большими жадными глотками. Итак, времени у меня оставалось только до вечера.
6
У Пэгги, матери Джессики, есть такая картина – она висит у меня в кабинете в офисе. Это то, что видит утка из только что взлетевшего выводка. Впереди – хвост летящей во главе матери, слева – край крыла сестры (у самок окраска немного в бежевые тона), а кто-то из братьев летит следом – мы видим его голову и шею в зеленых переливах. Внизу, метрах в десяти, земля, вернее, скошенный луг. У одного из снопов полусидит-полулежит, наполовину зарывшись в сено, светловолосый парень с мечтательным взглядом и какой-то былинкой в зубах. Он весь в своих грезах, и хотя и видит уток, иных переживаний, чем эстетические, они у него не вызывают. Хотя рядом с ним – ружье, прислоненное к снопу. Краски нежные, прозрачные, как на некоторых картинах Эндрю Уайета, даже еще легче. Картина называется «Охотник в засаде».
Почему-то я вспомнил ее, хотя общего у нас было только название.
Днем я из предосторожности сидел в глубине комнаты, но поскольку окно Метека было на этаж ниже, я взгромоздился на спинку стула, положив ноги на сиденье. Я не воробей! От сидения на жердочке в неустойчивом равновесии я не только отсидел задницу – подложенная под нее подушка помогала не особенно, – но и все мышцы у меня затекли от напряжения.
Окно было по-прежнему закрыто, и я уже потерял надежду когда-нибудь увидеть своего врага. Меня вчера не было слишком долго: он за это время мог сто раз съехать. И номер теперь стоял пустой – даже если новые жильцы включили кондиционер, ставни, проснувшись, они наверняка бы открыли.
Я готовился встать и походить по комнате, когда вдруг изученная мною до мельчайших подробностей занавеска дрогнула и отодвинулась. Заехал новый постоялец? Я на секунду зажмурился, заклиная, чтобы это оказался Метек. Послышался ровный скрипучий звук распахиваемых ставень. Я открыл глаза: это был он.
Метек явно только что проснулся: он был по пояс голый – дальше я не видел – и зевал во весь рот. Решив не терять времени, я бросился к своей закрепленной в боевом положении видеокамере. Но Метек дожидаться выстрела не стал: окинув взглядом окрестности – я быстро отшатнулся внутрь комнаты, – он исчез.
