Алина Егорова - Колдовской оберег
Это писал его дед, Михаил Степанович, ошибки быть не может – точно таким же корявым почерком написаны письма, которые так трепетно хранила бабушка Нелли.
– Вот оно что! – тихо произнес Осип.
Манжетов, в общем-то, не пил, но сейчас руки сами потянулись к шкафчику, где мама хранила «сельскую валюту» – припасенную для расплаты с наемной рабочей силой водку.
Махом осушил полстакана, закусил копченым салом со шкуркой. Душа согрелась, сразу стало легче. Оказалось, что Михаил Степанович, которого государство, а вместе с ним и его семья, причислило к изменникам Родины, не сдавался в плен и даже не прятался от своих, опасаясь наказания за подорванный мост. Он ушел с айнами на остров Хоккайдо, чтобы жить там вместе с любимой женщиной. Все так просто: у деда была любовница, бабушка Нелли об этом знала и простить не могла. И отец, наверное, тоже знал, но он понял и простил, а ему, Осипу, по прошествии стольких лет на деда держать обиду не следует тем более.
В записке дед обращался к Нелли, как он ее называл, Нелюшка, и к своему сыну Жорочке, просил прощения, обещал всегда их помнить и помогать. Внизу стояли адрес и дата: 1956 год – время реабилитации политзаключенных.
Почему Дикая Ила не передала записку тем, кому она была адресована? Может быть, пыталась передать, но бабушка Нелли не взяла? Ведь она была очень сердита на деда и Дикую Илу не любила. Бабушки Нелли лет семь как нет, Дикой Илы и того больше. У них уже ничего не спросить. Остается отец. Может, он что-нибудь расскажет?
Георгий Михайлович, уже постаревший, но крепкий мужчина, питал страсть к рыбалке и по возможности старался проводить время за любимым занятием. Они с товарищами на внедорожнике приезжали в любимую бухту и пропадали там по нескольку дней. Их жены не ворчали, понимали, что без рыбалки мужики зачахнут, да и в семье благодаря их увлечению всегда икорка и рыба водились, а то и лишний рублик появлялся от продажи улова.
Осип отца в городе застал не сразу. Было бы странно, если бы отец в самый пик рыболовного сезона сидел дома. Зато уладил дела на работе, навел кое-какие справки и узнал, что адрес, указанный в записке, существует и по сей день.
Осипу захотелось увидеть дом, где жил его дед, узнать, кем он работал, какая у него семья. А вдруг там остались какие-нибудь вещи деда? А вдруг он еще жив? Не желая откладывать столь важное дело на потом, Осип отправился на остров Хоккайдо.
В Японии Осип Манжетов бывал часто, ездил туда в основном по делам бизнеса, такие поездки воспринимал как нечто будничное, ничем не примечательное. В этот раз дела обстояли иначе. Дорога показалась ему бесконечной, паром еле тащился по проливу, разъединяющему Сахалин с островом Хоккайдо. Манжетов сто раз себя проклял за то, что не полетел на самолете.
Таможенники работали медленно, японские таксисты вдруг решили устроить забастовку, так что уехать из порта стало затруднительно. Потом все-таки нашелся один, оказавшийся не то индусом, не то пакистанцем, который взялся отвезти его по указанному адресу. Пока стояли в пробках, пока искали дорогу (выяснилось, что таксист всего второй день за рулем), на место приехали к полуночи.
По указанному адресу стоял скромный, аккуратный дом на несколько квартир. Осип с замиранием сердца смотрел на горящие окна на первом этаже. Они относились к той самой квартире, где жил его дед.
Напрашиваться в гости неприлично, особенно к незнакомым людям, а уж делать это в столь поздний час неприлично втройне. Манжетов был человеком воспитанным, но в этот раз позволил себе неслыханную наглость и надавил на кнопку домофона. Он звонил долго, пока не услышал непонятную японскую речь.
– Добрый день! – сказал Осип по-японски. Он вовсе не собирался издеваться над жильцами, просто другого японского приветствия не знал.
Ему что-то ответили. Кроме приветствия, японский словарный запас Осипа включал в себя только «спасибо» и несколько ругательств. Английским языком Манжетов владел значительно лучше. Он скороговоркой выпалил заготовленную на случай встречи речь по-английски. Манжетов назвал себя, объяснил с какой целью приехал, сказал, что «был бы премного благодарен, если, может, не сейчас, а в более удобное время, уважаемые хозяева позволят ему взглянуть на стены, в которых провел долгие годы близкий ему человек».
На том конце молчали, отчего у Осипа появилась нехорошая догадка, что уважаемых хозяев он утомил и скоро здесь появится полиция. Он уже собрался уносить ноги, как услышал тихий сигнал, издаваемый селектором домофона. Дверь отворилась, на пороге стояла невысокая молодая женщина с нетипичным для японки лицом.
– Здравствуйте, – сказала она по-русски с сильным акцентом. – Проходите в дом. Меня зовут Кати. Я внучка Михаила Манжетова, вашего деда. Михаил уже спит, поэтому вам лучше поговорить с ним завтра.
Это была самая удивительная встреча в жизни Осипа. Старик мало ходил, все больше сидел в кресле и читал или смотрел на огонь в камине. При появлении Осипа Михаил Степанович заволновался, засуетился, отчего пролил поданный Катей чай. При этом светло-серые глаза старика просияли, а сухие губы изогнулись в улыбке.
В тот день Осип узнал многое о своей семье. О том, что его прадед Степан любил Дикую Илу, а женился на другой женщине, и дед повторил его судьбу. Михаил Степанович так же, как и его отец, влюбился в девушку из айнов, но женился на бабушке Нелли. Нелли он тоже любил, но не так страстно, он скорее питал к ней нежность и относился как к близкой подруге. Долго метался между двумя женщинами, отчего страдал сам и причинял страдания своей семье. А еще Осипу стало известно, что у прадеда от рождения руки сгибались в локтях в обратную сторону, и любившая его Ила собиралась избавить его от этого недуга при помощи хранившейся в ее семье керамической фигурки эпохи дзёмон. Ему нужно было взять оберег и бросить его о землю так, чтобы у нее откололись руки. Так делали древние айны, когда хотели исцелить человека. Они верили, что вместе с керамикой уничтожают недуги.
1920 г., Сахалин
– Что ты верещишь? Аль захворала, аль кака друга беда приключилася?
– Ой, беда, беда – горе горькое! Я и свечку Пресвятой Богородице ставила, и все посты соблюдала, а все равно боженька от несчастья не уберег, все равно послал мне наказание! – завыла в голос Матрена Тихоновна.
– Да не кликушничай! Говори, что за напасть у тебя!
Авдотья отложила в сторону рушник, чтобы внимательно слушать – она страсть как была любопытна до чужих дел.
– Ой, и не спрашивай, кума! Лучше бы меня в монашки постригли, лучше бы я в девках осталась, чем стала матерью неразумного сына! Ой, сведет он меня в могилу, и буду лежать в сырой земле, гнить раньше времени.
– Окстись, дурища, не то накличешь! Напраслину на парня наговариваешь. Твой Степка чем-чем, а умом вышел, любого за пояс заткнет. Грех такое о сыне говорить! Разве что руками крив, все из них валится, так это богу так угодно было. Бог всем поровну раздает: кому разум, кому умение.
– Да как же не говорить! Жениться он надумал!
– Ну, так оно дело хорошее, – улыбнулась Авдотья. – Внуки у тебя будут и невестушка-помощница.
– Свят, свят, свят! Упаси господь от такой невестки! Степка дикарку в жены приглядел! Врагу не пожелаешь такую невестку. Она из коренных. Хуже каторжанки!
– Да что ты, Тихоновна! Неужели из айнов?!
– Так о чем я тебе битый час талдычу! Сама дикарка, и вся родня ее такая. Живут как монахи в келье – все хозяйство: две плошки, чашка да ложка. Ни огорода, ни скотины. Едят то, что бог посылает: рыбу, лесного зверя и ягоды-коренья. И никаких запасов не делают, словно завтра собираются помирать.
– Зато мужики у них ладные: богатыри – косая сажень в плечах, ручищи огромные, глазищи черные, глубокие, черты лица крупные и на космы богатые.
– Да уж, космы богатые, – скептически заметила Матрена. – Патлы торчат, точно солома, и борода лопатой. Носят лохмотья, не моются, ногти не стригут, они у них, как когти у зверя. И смердят, аж глаза режет.
– Ну, мужик – он и есть мужик, что с него взять? – заступилась за айнов Авдотья. Ей в молодости один из них приглянулся. Хорош был удалец, только мать за другого сосватала.
– А бабы ихние? Ты видела ихних баб? Худосочные, кожа что пергамент. И усы вокруг губ намалеваны! Они под кожу сажу загоняют, чтобы усы навечно остались. Какая дикость – бабы с усами! И девка, что Степке приглянулась, усатая. На пол-лица усищи! Эти дикари усами помечают девок на выданье. Исполосовали девке морду сажей, значит, сватов в дом ждут. Если девка безусая, значит, она порченая или хозяйка дурная.
– Ой, да не говори, кума, что делается! Да разве же у нас кто на такую безобразную глянет? Она век одна-одинешенька прокукует, рада будет хоть хромому, хоть рябому, хоть безногому. Все с ног на голову у этих дикарей!
– Вот я о чем и талдычу тебе, а ты разуметь моего горя никак не хочешь! Ой, горе горькое!
