Николай Зорин - Реквием Сальери
Но все оказалось совсем не так, как он ожидал. С самого начала пошли сбои и неувязки. Или Мартиросян, будучи человеком нестандартным, на медиума действовал не так, как остальные, или дело в чем-то другом, не понятно. Но, вместо того чтобы работать, парень ударился в воспоминания об Инге. С одной стороны, это было на руку: медиум Соловьев не придал научное открытие огласке, чего Виталий больше всего опасался. Но, с другой стороны, результата-то не было. А потом вообще все пошло кувырком. Сменилось расписание с летнего на зимнее именно в тот день, когда из Светлого вылетел Соловьев. Человек, ожидающий в гостинице медиума (в какой именно день он там появится, было неизвестно, рассчитать можно было только приблизительно), пропустил приезд Соловьева. Сам Соловьев, вместо того чтобы просто снять номер и тихо почить, с чего-то вдруг разболтался с портье. Портье, встревоженный его идиотскими разговорами, решил проверить, все ли у него в порядке, – и спас его. Спас, тем самым прервав процесс «воскрешения» Мартиросяна. И все проблемы навалились враз. Только-только решили с Ингой, которой вздумалось лететь в детективное агентство к этой слепой ясновидящей, о которой она узнала от мужа – еще один промах Виталия! – так тут новые проблемы.
А теперь и вообще неизвестно, чем все обернется. Хорошо еще, что Альберт, наконец, взялся за ум и начал работать. Соловьев строчит как заведенный, день и ночь. Интересно, что он ощущает, что думает о своей гениальности? Можно ли ее прочувствовать, если она идет со стороны, если ты ею не обладал изначально?
Что ощущал Сальери, когда писал под диктовку Глюка «Данаиды»? Кто сейчас Соловьев – простой секретарь Мартиросяна или сам Мартиросян? Был ли бы счастлив Сальери, если бы стал медиумом Моцарта?
Как же Виталий устал! Но сон не идет. И глаз открыть невозможно. За сомкнутыми усталостью веками снова проступает ненавистная старинная комната. Тени передвигаются парами, в каком-то давно забытом танце. Сальери поворачивается к зеркалу – в нем отражается чужое лицо. Странно, это его совсем не пугает, не удивляет, словно так и должно быть. Но ужасно раздражает танец теней. Они движутся все быстрей и назойливей, в такт музыке, которая никак не зазвучит в его голове. Просто ступор – полное отсутствие звуков. Тишина. Абсолютная тишина. На какое-то мгновенье Сальери показалось, что он оглох. Первая теневая пара беззвучно доходит до конца комнаты, останавливается, поворачивается, за ней – все остальные. Тени кланяются, насмешливо поглядывая на него. Как бы хотелось исчезнуть, раствориться в этой немой тишине! Но ведь умереть для этого недостаточно. Вот и тени тому доказательство. Скрипнула половица под чьей-то призрачной ногой – и звуки вернулись. Ночь зазвучала, ночь разбилась на такты, ночь обрела тональность, вылившись в какой-то кощунственно дьявольский «Dies Irae»[2]. Тени, словно того и ждали, подхватили мелодию и разразились – да, именно разразились – новым танцем.
Можно ли танцевать под «Реквием»? Это уже настоящее издевательство… Можно, за мгновенье до смерти. А если ты сам себя к ней приговорил, то «Реквием» Сальери – самая подходящая музыка. Крымов с Покровским это поняли. Сам Сальери им подсказал? Или квинтэссенция дьявольского эликсира сатаны Мартиросяна заключала в себе эту истину?
Но неужели и для него, Виталия, лишь в «Реквиеме» выход? Нет, у него впереди долгая жизнь. Впереди – радость, счастье и слава. Ему не нужно вдохновение, плевал он на него, важен лишь результат. А результат будет. Осталось совсем немного…
Глава 2
Моя работа – это бесконечный лабиринт, по которому я иду в темноте, то замедляя, то убыстряя шаги. Стоит благополучно пройти небольшой участок пути, как ноги сами переходят на бег – пальцы бешено барабанят по клавиатуре. И вот я уже не иду, а лечу, для того чтобы с размаху врезаться в стену. Ошибка, я опять свернул не туда. Мой проводник, Альберт Мартиросян, и сам заблудился.
Но вот, кажется, забрезжил свет впереди. Альберт улыбается мне, пока еще робко, словно не смеет надеяться на успех. Нет, он не ошибся – я не ошибся: свет заливает все пространство вокруг. Выход из этого лабиринта? Да нет же – это выход в новую жизнь.
Почему у пациентов, которых выводили из комы при помощи неовитацеребрина, МРТ не показывала никаких следов перенесенной травмы – мозг выглядел так, словно никакой травмы вообще не было? Произошло полное обновление клеток? Значит, неовитацеребрин – не просто мощнейший стимулятор, он способен не только «пробудить» здоровую клетку, но и «заставить» ее вытеснять поврежденную? Причем с невероятной интенсивностью! Как раковая опухоль, только наоборот. Но ведь это означает, что возможно полное излечение любой болезни мозга!
Я бегу, я лечу – пальцы набирают невероятную скорость: я на пороге величайшего открытия человечества. И – опять разбиваю лоб о железобетонную стену. Снимки двух пациентов, поступивших в клинику позже, показали такую фантастическую картину, что сначала я просто отказываюсь верить своим глазам. Да, и у них никаких следов травмы не осталось. Но зато… У пациента Васильева, молодого парня двадцати шести лет, отчетливо видны рубцы недавно перенесенного инсульта. А у второго больного, шестидесятилетнего Анашкина, след удаленной опухоли. Я прекрасно помню истории болезней и того и другого. Не было у Васильева инсульта! И Анашкину не делали операций на мозге.
Лежу у стены, не в силах подняться, мой разбитый лоб кровоточит. Я не знаю, как объяснить это явление. Нужно вернуться назад и пройти весь путь сначала.
Поднимаюсь, иду, ноги заплетаются, в голове непрерывный гул – голос Альберта теряется в этом гуле, я больше не слышу его. Задвигаю клавиатуру. Оказывается, опять наступила ночь. Какая по счету ночь, с тех пор как я начал блуждать по этому бесконечному лабиринту? Плетусь на кухню, открываю холодильник – пусто. Ах да! Пакет с продуктами остался в прихожей.
Удивительно, ничего не испортилось, даже молоко, только масло растаяло. Очень просто выяснить, сколько дней я брожу в поисках неведомой мне истины. Стоит только сверить дату на пакете молока и посмотреть на компьютере, какое сегодня число. Но сил нет даже на такую простую операцию. И желания нет ничего выяснять. Какая разница?
Никакой. Ставлю чайник, делаю бутерброды, наскоро перекусываю и возвращаюсь в комнату. Голос вот-вот вернется, мне нельзя надолго отлучаться. В ожидании его возвращения присаживаюсь на диван – и тут же проваливаюсь в сон.
Мне снится Инга. Мне снится один из самых счастливых дней в моей жизни. Летний, нежно-июньский. На Инге белый сарафан с теннисными ракетками – сетки на них нарисованы так, что выглядят настоящими и создается ложное ощущение, будто они упругие и жесткие. Я любил дотрагиваться до них пальцем. – Инга смеялась и делала рукой жест, будто отбивает мяч ракеткой. Мы идем по улице. На крыльце супермаркета пожилая женщина продает черешню. Покупаем целый килограмм – Инга обожает черешню. Женщина насыпает ягоду в кулек из газеты. Идем дальше. Инга торжественно несет кулек двумя руками, чуть отстранив от себя, чтобы не запачкать платье, – и счастье продолжается. Но тут вдруг что-то меняется – резко, внезапно. Мучительно пытаюсь понять, что произошло – и от напряжения просыпаюсь.
Инга погибла – вот что произошло, думаю я, плохо соображая со сна. Да нет, она жива. Просто ее никогда не было в моей жизни. Нет, и это не то… Лыжи? Синие Горы? Все было после. Но ведь произошло что-то в тот счастливый день. Вспоминаю свой сон, восстанавливаю каждый момент: Инга, улица, женщина с черешней. Понимание приходит внезапно, как приступ вдохновенья, но бьет наотмашь, как дубина с железным наконечником. Некролог с портретом Василия Крымова. Он был в той газете, из которой женщина сделала кулек. И попался мне на глаза, когда Инга, решив меня подразнить, сделала вид, что собирается есть немытую черешню. Инга взмахнула кульком – Вася улыбнулся мне с портрета. Черешня рассыпалась по асфальту…
Газета оказалась старой. Васька был мертв уже пять месяцев, а я ничего не знал. Почему мне не сказали, почему не позвонили, почему, почему?..
Помню разговор с Мариной, Васиной женой… вдовой… Невозможно было тогда произнести это слово, ни мысленно, ни вслух. Оказалось, что я вообще ничего не знал, оказалось, что я «ученая сволочь, окопавшаяся в своем лабораторном мирке». Оказалось, что Марина от него уходила, но, когда Васька разбился, бросившись с моста, вернулась. Оказалось, мы с Васькой не виделись с тех пор, как он выписался из больницы. Впрочем, и до этого мы редко встречались.
– Ты знаешь, как жили мы этот год? Ты знаешь? – кричала на меня Марина и смотрела с таким укором, словно это я был виноват в его смерти.
