Бернар Миньер - Не гаси свет
Журналистка не верила своим ушам. Она всегда думала, что ее работу и профессионализм ценят и уважают, и, несмотря на некоторые расхождения во взглядах и нескольких недоброжелателей — в среде, где силен дух соперничества, где многие жаждут подсидеть коллег, нормально иметь врагов! — считают членом коллектива.
Гийомо демонстративно посмотрел на часы:
— Через час я встречаюсь с акционерами и директоратом. Отправляйся домой. Я буду думать, что предпринять. И не приходи завтра — Арно тебя заменит.
Кристина хотела было возразить, но не стала. Она совсем лишилась сил и чувствовала, что может сорваться — ей даже пришлось взяться за спинку стула, так она боялась упасть.
— Возвращайся к себе, — повторил Гийомо, слегка смягчив тон — он понял, что переусердствовал. — О моем решении ты узнаешь первой.
Штайнмайер повернулась и увидела, что дверь после ухода Илана и Корделии осталась открытой и вся редакция слышала «выступление» программного директора. Она вышла, опустив голову и чувствуя на себе взгляды коллег.
— Кристина, я… — сказал Илан.
Женщина жестом попросила его не продолжать. Пальцы ее дрожали так сильно, что ключ в ящик стола вошел только со второй попытки. Она повесила сумку на плечо и побрела к лифтам.
— Скатертью дорога, — произнес ей в спину чей-то голос.
14. Колоратура
Лес за спиной, вдалеке на равнине, бесконечные версты тополей, торчащих, как алебарды на картине Паоло Уччелло.[35] Садясь за руль машины, он вдруг понял, что ему начинает нравиться это место. Нет, не пансионеры (за редким исключением), но само место, наделенное своеобразным обаянием. Место, где царит покой. Он осознал, что не торопится уезжать, потому что боится возвращения к реальной жизни. Означает ли это, что до выздоровления еще далеко?
Сервас находил в этом слове некий подозрительный привкус. Выздоровление… Слово из лексикона психоаналитиков и докторов. Он не доверял ни тем, ни другим. «Когда же прекратится снегопад?» Его мозг был подобен этой белой равнине: после смерти Марианны в нем что-то заледенело, умерло. Душа ждет оттепели, она ждет весны.
«Кактус» не относился к числу заведений, упоминаемых в путеводителях. Он не мог сравниться «возрастом» с «У Отье», которому перевалило за сто лет, не располагался на одной из шумных площадей, как «Баскский клуб», и в числе его завсегдатаев не было знаменитостей, не то что в «Клубе Убю». «Кактус» не обладал напористым достоинством тех кафе, что кичатся своей «модностью». Здешняя атмосфера не была чопорной, не то что в исторических пивных на площади Вильсона. Внешне «Кактус» был как две капли воды похож на сотни других баров, но внешность, как известно, обманчива. В отличие от других заведений у этого была постоянная преданная клиентура. Посещавшие его люди решили, что будут ходить именно сюда — так коты по им одним известной причине выбирают дом, где соглашаются жить. А еще у «Кактуса» имелась своя легенда… Прежний владелец, человек совершенно бесстрашный, пускал в свой бар и выгонял из него только тех, кого считал нужным, в любое время дня и ночи: шлюх, трансвеститов, проходимцев всех мастей — и легавых. Бар находился в квартале, где не слишком жаловали форму синего цвета.
Перед смертью владелец завещал бар (вкупе с легендой) своей служащей, и с тех пор хозяйка — в свободное время она сочиняла стихи — управляла им железной рукой в бархатной перчатке, зная, что клиенты приходят в том числе и ради нее.
Дегранж сидел на своем обычном месте, и перед ним стояла кружка пива. Продвигаясь к столику, Сервас чувствовал спиной совсем не ласковые взгляды. Ему было хорошо известно, что полиции тоже присуще дискриминировать людей, а тех, кто не выдерживает давления и ломается, его коллеги считают париями. Он отметил про себя, что в «Кактусе» все осталось как было: та же атмосфера, те же лица за теми же столиками…
— Хорошо выглядишь, Мартен, — сказал eго старый друг.
— А чего не выглядеть — сгребаю сухие листья, занимаюсь спортом, отдыхаю… — отозвался Сервас.
Дегранж ответил кудахтающим смешком:
— Судя по всему, история с ключом пришлась очень кстати… Рад тебя видеть, майор.
Мартен не ответил на неожиданное проявление чувств: им обоим это было ни к чему.
— Сам-то как поживаешь? — спросил он.
— Нормально. Вполне. Работал на Играх. На галлодроме…
Это что еще такое?
— Маракана[36] для петушиных боев, старина. В Жинесте, у Романи… Ринг, трибуны для зрителей, травмопункт для раненых птиц, помещение с кондиционером, где держат этих чертовых пернатых перед выходом на арену… Есть даже беговые дорожки, как в тренажерном зале, запускаются мотором от стиральной машины… У чемпионов должны быть мускулистые лапы! Видел бы ты этих чемпионов после боя… Дерьмо! Устроители — банда ублюдков…
Сервас вспомнил, что читал в газете статью о незаконных боях.
— Давай выпьем за здоровье «цыплят», спасающих несчастных петухов,[37] — предложил он. — Так ты сохранил копию документов?
Дегранж кивнул на лежавшую на столе картонную папку.
— Тебе повезло — дело могли поручить кому-нибудь другому. Я заглянул в нее, прежде чем идти сюда… Если я правильно понял, тебе нужен список более или менее подозрительных самоубийств, случившихся в Тулузе за последние годы, так? Ты не хуже меня знаешь, какой тонкой может быть грань между самоубийством и убийством в этом городе…
Бывший коллега Мартена понизил голос. Сервас покачал головой — он понимал, на что тот намекает. 1980-е и 1990-е годы… Самые темные страницы в истории города. Они все еще плавали в мутных водах прошлого, как жирные, промасленные листки бумаги, издавая запах «серы». Этот запах очень не нравился полицейским, которые служили в те годы, а сегодня собирались в отставку. Убийства, замаскированные под самоубийства. Двадцатилетний парень выловлен из Южного канала со связанными за спиной руками и следами побоев на лице, а патанатом пишет в заключении: самоубийство. Мать семейства лежит в луже крови на полу собственной столовой с удавкой на шее и заткнутым в глотку подгузником — самоубийство… Мужчина двадцати восьми лет застрелен в голову, тело явно перемещали, — самоубийство-самоубийство-самоубийство… «Приступ суицида» — это нелепое определение фигурировало в энном количестве актов вскрытия. Список был длинным, как день Рамадана: бесследное исчезновение двух молодых женщин по дороге с работы домой, смерти проституток в номерах дрянных гостиниц, которые никто и не думал расследовать, липовые протоколы судебных медиков, неверно составленные ордера, дела, закрытые якобы «за отсутствием состава преступления», дикие слухи о коррумпированных полицейских и судьях, именитые граждане, крышующие подпольные бордели и торговлю наркотиками, жестокие садомазохистские оргии, разврат, порнография, насилие, убийства… В общей сложности около сотни нераскрытых дел — в период с 1986 по 1998 год, — находившихся в юрисдикции суда высшей инстанции города Тулузы. Абсолютный рекорд. И — вишенка на куче дерьма — серийный убийца Патрис Алегр, в деле которого был замешан один из судей. Французская пресса назвала Розовый город «кровавой Гоморрой», преддверием ада. Все подозревали всех, безумие отравляло умы и души. Городская легенда, сложенная жадными до рекламы мифоманами из скучного перечня смущающих воображение фактов, дисфункций, упущений и некомпетентности.
Всякий раз, когда кто-нибудь взбаламучивал тину, появлялся этот «запашок»: из темных углов доносилось зловоние прошлых лет. А в шкафах и подвалах пылились папки с делами, которые никто не собирался снова открывать. Замешанных в преступлениях обелили, но подозрение осталось — тошнотворное, неустранимое. Казалось, что за каждой стеной из розового кирпича, за каждой освещенной солнцем дверью прячется стена из тени, дверь из тьмы.
— Знаешь, — продолжил Дегранж, — был и такой случай, когда самоубийство замаскировали под убийство. Мужик хотел свалить вину на жену и любовника.
— Пытаешься сказать, что я ничего не найду? — уточнил Мартен.
— Может, да, а может, нет…
Сервас вздернул бровь.
— Когда ребята приехали на место преступления, они сначала решили, что произошло убийство — уж больно необычные были обстоятельства, — стал рассказывать его друг, — и к осмотру отнеслись внимательно. Много чего собрали, в том числе…
Он достал из папки розовый блокнот.
— Что это? — тут же спросил Мартен.
— Еженедельник.
— Почему он еще у тебя? — поинтересовался Сервас.
— Когда родители Селии приехали за ее вещами, я отдал им все — кроме этого…
— Зачем?
— На всякий случай… Хотел покумекать, но потом передумал — когда выяснилось, что девушка покончила с собой.
