Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж
В глубине у камина зиял распахнутый настежь стенной шкаф с посудой. По другую сторону камина стоял взломанный старинный секретер с треснувшей мраморной доской, в котором кто-то явно обшарил все до последнего уголка. Оторванная откидная полка болталась на одной петле, вытащенные ящики были брошены на пол.
Слева находилась развороченная постель. Даже тюфяк был вспорот.
— Никаких следов, — проворчал раздосадованный Жевроль. — Он явился до половины десятого. Теперь можно смело входить.
Начальник полиции перешагнул порог и, подойдя к трупу вдовы Леруж, опустился на колени.
— Ничего не скажешь, чистая работа, — пробормотал он. — Убийца явно не новичок, — затем, оглянувшись по сторонам, добавил: — Ого! Бедняжка стряпала, когда ей нанесли удар. Сковородка, ветчина, яйца — все на полу. Мерзавец не дождался ужина. Он, видите ли, торопился и убил натощак. Да, оправдаться тем, что за столом он выпил лишнюю рюмку, ему не удастся.
— Все ясно, — обратился комиссар полиции к следователю. — Убийство совершено с целью ограбления.
— Надо думать, — насмешливо ответил Жевроль. — Именно поэтому на столе и нет никакого серебра.
— Глядите-ка, в этом ящике золотые монеты! — воскликнул Лекок, который тоже шарил по всем углам комнаты. — Целых триста двадцать франков!
— Вот те на! — протянул несколько сбитый с толку Жевроль, но быстро оправился от удивления и продолжал: — Он про них забыл. Иной раз и не такое случается. Я сам видел однажды преступника, который, совершив убийство, настолько потерял голову, что забыл, зачем пришел, и убежал, так ничего и не взяв. Вероятно, наш молодчик разволновался. А может, ему помешали? Кто-то мог, например, постучать в дверь. И вот что заставляет меня в это поверить: негодяй не поленился задуть горевшую свечу.
— Да будет вам! — прервал Лекок. — Это ничего не доказывает. Может, он просто бережливый и аккуратный человек.
Полицейские обшарили весь дом, но самые тщательные их поиски не увенчались успехом: они не нашли ничего — ни единой улики, ни малейшей зацепки, которая могла бы служить отправной точкой для следствия. К тому же все бумаги вдовы Леруж, если таковые у нее и были, исчезли. Ни письма, ни листка бумаги — решительно ничего. Жевроль время от времени бранился и ворчал.
— Ловко! Первоклассная работа. Этот негодяй — малый не промах.
— Итак, господа? — спросил наконец следователь.
— Нас обставили, господин следователь, — отозвался Жевроль, — и ловко обставили! Злодей принял все возможные меры предосторожности. Но от меня он не уйдет. Уже к вечеру дюжина моих людей будет искать его. К тому же деваться ему некуда. Он ведь унес деньги и драгоценности — это его и погубит.
— При всем том, — ответил г-н Дабюрон, — с утра мы не очень-то продвинулись.
— Ну уж не знаю! Сделано все, что можно, — проворчал Жевроль.
— Черт побери! — вполголоса произнес Лекок. — А почему не позвали папашу Загоню-в-угол?
— Ну и чем бы он нам помог? — возразил Жевроль, бросив на подчиненного неприязненный взгляд.
Лекок молча опустил голову, радуясь про себя, что задел начальника за живое.
— Кто такой этот папаша Загоню-в-угол? — поинтересовался следователь. — Кажется, это прозвище я уже где-то слышал.
— Ну, ему палец в рот не клади! — воскликнул Лекок.
— Это бывший служащий ссудной кассы, богатый старик, его настоящая фамилия Табаре, — пояснил Жевроль. — В полиции он служит по той же причине, по какой Анселен стал торговым приставом, — из любви к искусству.
— И ради умножения доходов, — добавил комиссар.
— Вот уж нет! — возразил Лекок. — Он считает этот труд делом чести и нередко тратит на расследование собственные деньги. В сущности, для него это развлечение. Мы прозвали его Загоню-в-угол, потому что он вечно повторяет эту фразу. О, это дока! В деле с женой того банкира именно он догадался, что она инсценировала кражу, и доказал это.
— Верно, но он же чуть не отправил на гильотину беднягу Дерема, портняжку, которого обвиняли в убийстве жены-потаскухи, тогда как он был невиновен, — парировал Жевроль.
— Мы теряем время, господа, — прервал спор следователь и, обратясь к Лекоку, попросил: — Разыщите этого папашу Табаре. Я много о нем наслышан и хотел бы увидеть его в деле.
Лекок убежал, Жевроль же почувствовал себя оскорбленным.
— Господин следователь, — начал он, — вы, конечно, имеете право привлекать к расследованию кого вам заблагорассудится, однако…
— Не будем ссориться, господин Жевроль, — сказал г-н Дабюрон. — Я знаю вас не первый день и высоко ценю, но сегодня наши мнения разошлись. Вы упорно настаиваете, что преступление совершил тот черноволосый, я же убежден, что вы на ложном пути.
— Полагаю, что я прав, — ответил начальник полиции, — и надеюсь доказать это. Я найду негодяя, как бы хитер он ни был.
— Именно это мне и надо.
— Только позвольте, господин следователь, дать вам, — как бы так выразиться, чтобы это не выглядело неуважительно, — дать вам совет.
— Слушаю вас.
— Так вот: я призываю вас, господин следователь, не слишком доверяться папаше Табаре.
— Вот как! И почему же?
— Он чересчур увлекается. В сыскном деле ему важен лишь успех точь-в-точь как какому-нибудь сочинителю. А поскольку он тщеславен, как павлин, то запросто может поддаться порыву и попасть впросак. Столкнувшись с преступлением, к примеру, таким, как это, он сочтет, что способен все объяснить, не сходя с места. И впрямь, он тут же сочиняет историю, которая как нельзя лучше будет соответствовать обстоятельствам. Этот Табаре воображает, что может по одному факту восстановить сцену убийства, — ну, вроде как тот ученый, что по одной кости восстанавливал облик допотопных животных.[1] Порой он угадывает верно, но частенько и ошибается. Вот, например, в деле портного, этого несчастного Дерема, если бы не я…
— Благодарю за предупреждение, — прервал его г-н Дабюрон, — не премину принять его во внимание. А сейчас, господин комиссар, нужно обязательно попытаться узнать, откуда родом эта вдова Леруж.
Вновь потянулась — на сей раз уже перед следователем — вереница свидетелей, вызываемых бригадиром. Однако они не сообщили ничего нового. По-видимому, вдова Леруж отличалась исключительной скрытностью: из всех ее речей — а почесать язык она любила — в памяти окрестных кумушек не задержалась ни одна существенная деталь.
Все допрошенные лишь старательно излагали следователю собственные предположения и доводы. Общее мнение явно склонялось на сторону Жевроля. Все в один голос обвиняли высокого черноволосого мужчину в серой блузе. Кому и быть убийцей, как не ему? Люди вспоминали его свирепый вид, наводивший страх на всю округу. Многие, пораженные его подозрительной внешностью, благоразумно его избегали. Однажды вечером он якобы угрожал женщине, в другой раз ударил ребенка. Ни женщины, ни ребенка назвать никто не мог, но тем не менее эти жестокие поступки были известны всем.
Г-н Дабюрон уже отчаялся внести в дело хоть какую-нибудь ясность, когда к нему привели тринадцатилетнего мальчика и бакалейщицу из Буживаля, у которой покойная покупала съестное; оба, похоже, знали что-то важное. Первой вошла торговка. Она сказала, что слышала, как вдова Леруж говорила о своем сыне.
— Вы в этом уверены? — усомнился следователь.
— Не сойти мне с этого места! — ответила торговка. — Помню даже, что в тот вечер — это случилось вечером — она была, с позволения сказать, малость под хмельком. Просидела у меня в лавке больше часа.
— И что же она говорила?
— Как сейчас вижу, — продолжала женщина, — стоит, облокотившись о прилавок, рядом с весами, и шутит с рыбаком из Марли, папашей Юссоном, — он может вам подтвердить, — дразнит его «горе-моряком». «Вот мой муж, сказала она, — тот был в самом деле моряк, потому что уходил в море на целые годы и всегда привозил мне кокосовые орехи. Мой сын — тоже моряк, как покойный отец, плавает на военном корабле».
— Она не упомянула, как зовут сына?
— Говорила, но не в тот раз, а в другой, когда была, не побоюсь сказать, и вовсе пьяна. Все твердила, что его зовут Жак и что она очень давно с ним не виделась.
— Не отзывалась ли она дурно о муже?
— Никогда. Говорила только, что покойный был ревнивец и грубиян, но, в сущности, добрый малый, и что жилось ей с ним несладко. Умом он был слаб и вечно воображал себе невесть что. К тому же чересчур был честен — сущий простофиля.
— Навещал ли ее сын, после того как она поселилась в Ла-Жоншер?
— Мне она ничего об этом не говорила.
— Она тратила у вас много денег?
— Когда как. В месяц покупала у нас франков на шестьдесят, иногда больше — когда требовала выдержанный коньяк. Платила всегда наличными.
Больше торговка ничего не знала, и ее отпустили. Сменивший ее мальчик оказался весьма общительным. Для своих лет он выглядел высоким и крепким. У него был смышленый взгляд и живая, любопытная физиономия. Перед следователем он, казалось, вовсе не робел.
