Александр Силецкий - Потешный двор
Левушка медленно развернулся и уставился в окно первого этажа, где виден был во всех подробностях, как в зеркале, и тогда мы стали свидетелями поразительной метаморфозы - нет, перед нами пребывал все тот же Левушка, все тот же дурачок, но лицо егоs
Это надо было видеть: на мгновение какое-то вполне осмысленное и даже горделивое выражение вдруг проступило на нем, уничтожив вечную маску покорной тупости, Левушка приосанился, поднял голову повыше, с удивлением разглядывая самого себя, словно и вправду там, в оконном стекле, стоял перед ним очень важный человек, премьер-министр или кто там еще, - этой сцены мне не забыть до конца моих дней, на наших глазах животное внезапно обрело разумные черты и в нем проснулось явственное осознание, что и оно не хуже остальных, вот только бородавка на носуs действительно - ах, если б не было ее!..
Левушка ощупал свой нос, свое прыщавое, перепачканное зеленкой лицо и неожиданно подмигнул собственному отражению, и тотчас знакомая улыбка заиграла на его губах, рука поднялась, чтобы поскрести макушку, но наткнулась на шляпу, и та полетела на землю.
Левушка не торопясь повернулся к нам, и улыбка, прежняя бессмысленная улыбка его, стала еще шире.
- Ишь тыs - сказал бесцветным голосом Левушка, а глаза смотрели растерянно и вопрошающе.
Глядя на него, мы снова захохотали.
И тут, откуда ни возьмись, перед нами выросла Левушкина мать - она стояла секунду молча, лишь размазывая по щекам слезы, потом вдруг схватила с земли палку и что есть силы ударила сына.
- Кретин! - задыхаясь, прохрипела она. - Сволочь ненормальная! Над кем глумишься? Чью шляпу надевал? Господи, зачем я родила такого идиота?! А вы, - она с ненавистью обернулась к нам, - вы пожалеете!
Она еще раза два или три ударила Левушку, а он громко сопел, раскачиваясь из стороны в сторону и даже не пытаясь отстраниться, защититься от ударов, и только тупо улыбался да вздрагивал всякий раз, когда палка касалась его тела, и недоуменно почесывал макушку.
Какая-то невероятная, нечеловеческая покорность была во всем его облике, и нас это, признаться, тогда потрясло, уж чего-чего, а такого мы никак не ожидали.
Отлупив сына, мать швырнула палку под ближайший куст, подхватила шляпу и, не переставая в голос рыдать, затрусила к катафалку, уже набитому до отказа всякими родственниками и знакомыми покойного, втиснулась в салон, дверцы тяжко схлопнулись, и катафалк, минуты три пролавировав среди дворовых канав, укатил.
Левушкина мать ничего, как ни грозилась, нам не сделала, тем не менее дней пять мы ходили присмиревшие и Левушку не задирали.
Потом, правда, все пошло по-старому, да иначе и быть не могло, но мне не хочется об этом вспоминать - и не потому, что потом стало еще хуже, не в этом дело, ведь куда уж хуже, личность Левушки вызывала в нас прежние чувства, несмотря на тот инцидент, уж слишком потешен он был, этот Левушка, и жалеть его больше недели мы не сумели бы ни при какой погоде.
Боюсь только, чересчур однообразными окажутся мои подробные воспоминания; эпизод же со шляпой и тот злополучный день, что предшествовал ему, мне кажутся в какой-то мере переломными, не для Левушки, нет, хотя беру свои слова обратно, именно для него, а уж во вторую очередь - для нас, просто это нам представлялось тогда, что на него все события не произвели никакого впечатления.
Я давно, почти десять лет, как уехал из нашего дома и живу теперь на другом конце города, правда, я встречаюсь с прежними друзьями, но все реже и реже: нынче все такие занятые стали, а наш развеселый двор я за эти годы так ни разу и не навестил, и потому не знаю, не представляю даже, что поделывает Левушка. Мои приятели разъехались еще раньше меня: я последний, кто из ребят моего поколения покинул этот дом.
Но сегодня я наконец-то сумел выкроить время - и отправился туда.
Поразительно: все осталось практически таким же, как и на моей памяти.
С час, наверное, бродил я возле дома, вспоминая те или иные места, что были связаны с нашими играми, и вспоминал, конечно, Левушку, даже постоял минут десять под его балконом, надеясь вдруг увидеть этого чудака из моего детства, но никакого сказочного "вдруг" не произошло.
Не хотелось, да и грешно было думать об этом, но я где-то слышал или читал: такие, как Левушка, не задерживаются долго на землеs
Случайно забрел я в узкий простенок, образованный торцом нашего дома и длинным каменным гаражом, - ах, до чего ж славно бузили мы когда-то в этом уголке, черт знает что порою вытворяли, выпивали, став постарше, и с девчонками не в шутку обжимались, сколько жалоб от соседей поступало, и не перечесть! - и тут мое внимание невольно привлекли четыре странных рисунка, сделанных углем на оштукатуренной стене. Стену, судя по всему, как построили, так никогда уж и не подновляли, и потому практически все, что на ней писали или рисовали, сохранилось до сих пор.
И это - в том числеs
Четыре профиля в шляпе, грубых, неумелых, и у каждого на носу, почти на самом кончике, виднелась четко обрисованная ямка, словно впадина, какая образуется, когда удалят большой фурункулs
Я ни секунды не колебался, я мог бы сразу и без малейшей запинки сказать, кто автор этих рисунков, и не оттого, что видел их где-нибудь прежде, - просто я знал, что только один человек на свете способен был эти профили изобразить именно так - в шляпе и с ямкой на носу.
Левушка!
Бедный парень, как мы издевались, смеялись над ним, в общем-то даже не считая его за человека, а он ни разу не обиделся на нас, и это казалось тогда противоестественным, и уж тем более противоестественной казалась мысль, что Левушка может мечтать, на что-то уповаяs
О той истории со шляпой все мы быстро позабыли, но Левушка - нет, вот он-то не забыл ничего, он помнил, как смотрелся в оконное стекло, как преобразилось в тот миг его лицо, как кричали мы ему: "Премьер-министр! Профессор!" и, потешаясь над его уродливостью, несли похабно-радостную чушь про бородавку на его носу, - он ничего не забыл, но все воспринял по-своему и начал тогда тайком, чтобы не дай бог кто увидел, ходить в этот простенок и рисовать профиль за профилем, самого себя в шляпе, однако без того дефекта, который, по Левушкиному убеждению, и был всему виной.
Случайно он увидал себя в окне таким, каким, чем черт ни шутит, мог бы быть, и за причину, помешавшую заполучить нормальное лицо, нормальное, не шутовское, место в жизни, вероятно, посчитал, по глупости своей, сущий пустяк - вот эту бородавку на носу, которую и стремился в своих неуклюжих рисунках изъять, подчеркнуто изъять, полагая, что таким образом утверждает себя в будущем.
Мне сделалось грустно - ведь в общем-то мы Левушку почти не знали, да и не желали знать, смеясь над ним, - и я ушел со двора моего детства, уехал домой, дав себе слово не возвращаться сюда никогда, хотя нет, не уверен, быть может, я не удержусь и все-таки когда-нибудь, если мне будет плохо, безвыходно плохо, примчусь опять на этот двор, снова зайду в простенок и стану смотреть на четыре смешных профиля, утешая себя тем, что все, возможно, обратится к лучшему и все исправится, достаточно лишь удалить из жизни какую-либо мелочь, несущественную для всех остальных деталь вроде этой глупой бородавки на Левушкином рисунке.
