Александр Аде - Лето любви и смерти
На ватных ногах плетусь за ним, не видя перед собой ничего, кроме застывших мертвых лиц.
– Чаю хочешь? – заботливо спрашивает Королек, когда оказываемся в его «жигуленке».
Отрицательно мотаю головой. Он наливает из термоса чай, протягивает мне. Послушно пью крепкий сладковатый напиток, но лучше не становится, наоборот, только бурно разыгрывается воображение.
– Тебя домой отвезти или вернемся к нам?
– Домой, – отвечаю одними губами.
Дальнейшее выпадает из моей головы, упорно занятой перемалыванием увиденного. Взбунтовавшийся мозг то с маниакальной дотошностью мусолит детали, припоминая черничку родинки над верхней губой застывшей девушки, то принимается мучительно размышлять: «Мертвецы казались живыми оттого, что в спальне царил красный свет, да-да, именно так, если бы комнатка была синей или зеленой, они выглядели бы куда ужаснее…»
Способность воспринимать окружающий мир частично возвращается ко мне только в квартире Анны.
– Ната решила переночевать у нас, – сообщает Королек многозначительно.
На короткое время он и Анна уединяются, после чего Королек отправляется в спальню, а его подруга стелет мне на диване, присаживается рядышком на стул и неожиданно начинает исповедоваться:
– Мы с Корольком слишком поздно встретились. Знаю, однажды он от меня уйдет. И готова к этому. Сказала себе: живи и радуйся каждой минуте. И если впереди одинокая старость, значит, так тому и быть. Буду счастлива его счастьем…
Здоровой частичкой лихорадочно полыхающего мозга понимаю: Анна растравляет передо мной свои раны для того, чтобы я не осталась наедине с воспоминаниями о двух притороченных к кровати голых манекенах. Начни она успокаивать меня, я бы наверняка устроила истерику.
За окном медленно-медленно тускнеет чистый и долгий вечер.
Плыву-уплываю в сон, но на грани яви и сновидения четко вижу их, мертвых, желтовато-белых, погруженных в отсветы красного, вижу синяки на лицах, темные пятна от ожогов, отверстия от пробивших головы пуль и струйки запекшейся крови.
Потом, ничуть этому не удивляясь, оказываюсь в ювелирном магазине, стены и окна которого завешаны красной тканью. Стою за прилавком среди изобилия золота, серебра и драгоценных камней и сама увешана цацками, как новогодняя елка. Раздается звон колокольчика, и словно ниоткуда появляется мужчина со смазанным лицом. «Мне нужно обручальное кольцо». – «А какой размер?» – спрашиваю я. Молча роется в карманах длинного черного пальто. Снимает пальто, шарит в черном пиджаке, вынимает отрубленный, покрытый засохшей кровью палец с родинкой возле ногтя и говорит, с трудом ворочая языком, точно глухонемой: «Вот такой…»
На мой истошный крик прибегает Анна, босая, в ночнушке, принимается гладить, успокаивать. Лежу в холодном поту. В комнате светло. За раскрытой на лоджию дверью истово верещат птицы.
* * *Черт меня дернул из дурацкого любопытства напроситься в помощницы к Корольку! Теперь до самой смерти буду помнить алую сюрреалистическую спаленку с двумя голыми восковыми куклами, Адамом и Евой, вкусившими по запретному плоду – пуле в голову.
Прохаживаюсь среди антиквариата, тщетно борясь с выматывающим видением.
Салон – моя крошечная вселенная. Каждое утро, едва оказавшись в зале, здороваюсь с фарфоровым ангелочком: «Привет, кудряш», и он отвечает мне плутоватой улыбкой. У него румяная мордашка сорванца, сдобное тельце и позолоченные крылышки.
– Мне было так плохо, маленький, – доверительно сообщаю ему сегодня. – Если бы ты увидел то, что я…
В его голубых глазках – или это мне кажется? – понимание и печаль.
Около четырех часов появляется Нинка, бледная, зареванная, с чернотой под глазами.
– Вчера Королек сообщил мне, что Владька…
– Знаю, – скорбно говорю я.
– … и посоветовал заявить в милицию, что пропал муж…
Ее губы начинают трястись, по щекам ползут слезы.
– Не изводи так себя, Нин. Владик предал тебя.
– Еще бы, – ее слезы мгновенно высыхают. – Это из-за него, паразита, у меня ребеночка нет. Я беременная такие сумищи волочила, вспомнить жутко. Думаешь, он сказал: «Ниночка, тебе нельзя?» Ага, разбежался. Давай, коняга, вези, пока пупок не развязался! А у меня раз выкидыш, второй – и амба.
– Вот видишь.
– Тебе не понять, Натка. К кошке и то привыкают. А тут человек. Двадцать один год вместе – не шутка. Вроде бы скотина, изменщик, а ведь срослись так, что и не разберешь, где он, где я.
– Да ты же разводиться хотела.
– Какое там! Изуродовала бы подлеца, волосенки все повыдергивала, но о разводе и мыслей не было…
Перекинувшись парой слов, прощаемся. Убитая горем Нинка, решительно переступая ножками-тумбочками, отправляется заниматься своими скорбными делами. Зачем, спрашивается, приходила? За утешением и поддержкой? Так ее не то что смерть неверного мужа – никакой цунами не повалит.
Она исчезает, а я остаюсь среди старинных побрякушек. И кажется мне, что я на какой-то миг вынырнула из сонного прошлого, увидела беспощадное ослепительное настоящее и снова погружаюсь в стоячую воду.
Дома перед сном пытаюсь читать «Черного принца». С трудом одолеваю главу, откладываю книжку и принимаюсь размышлять об убитом Владике и его любовнице. И вдруг с изумлением понимаю, что мне они куда интереснее рафинированных героев романа. К черту выдуманный мир, населенный никогда не существовавшими людьми! Я сама героиня – пускай и не самая главная – нескончаемой книги под названием «жизнь»!
* * *Пропавшего Владика и его подружку быстро отыскали, надо полагать, не без содействия Королька.
Сегодня похороны. Как нарочно, вчера закончилась череда прохладных пасмурных дней, и погода совершенно не соответствует ситуации. На небе ни облачка, изрядно припекает, и сверкает, кажется, все, что способно отражать режущий солнечный свет.
Нинкиного мужа я при жизни не имела чести знать, впервые увидела его уже мертвым, да и то вскользь, находясь на грани обморока. Нынче вижу его во второй раз, запрокинувшего к солнцу окаменевшее желтое лицо. Пулевое отверстие аккуратно и даже игриво прикрыто прядью волос. По словам Нинки, был он веселым и общительным мужиком, любителем выпить в шумной компании, а сейчас его лик обрел величавость, даже сановность и такой отрешенный трагизм, точно сама смерть не в силах прервать длящихся мук.
Народу собралось немного, в основном, представители магазинчиков, входящих в империю Владика.
Веду под руку накачанную лекарствами Нинку. Иногда она наваливается на меня всей своей тяжестью, и приходится, стиснув зубы, тащить ее чуть ли не волоком. Позади нас бредут родители Владика, недавно продавшие избушку в деревне и переехавшие в город, поближе к сыну.
Сжигают непутевого Нинкиного мужа в крематории. Зал с помостом для гроба торжественно сумрачен. Стройная черноволосая женщина с матовым лицом, застывшим в профессиональной гримасе скорби, заученно читает слова соболезнования. На ней приличествующий случаю элегантный черный костюм.
Во время прощания Нинка устраивает тихую истерику, с трудом отрываем ее от гроба. Владика накрывают крышкой, и он под надрывающую сердце музыку медленно опускается вниз, туда, где неистовствует огонь, дожидаясь своей жертвы.
Поминки справляем в маленьком кафе, стилизованном под русскую избу. Я сижу по правую руку от Нинки. По левую – старик и старуха, незаметные, неприкаянные, замкнувшиеся в своем смиренном горе: Владик был их единственным ребенком.
Под печальные тосты, сопровождающиеся водочкой и закуской, публика веселеет, сбрасывая, как лишнюю одежду, напускную меланхолию. В помещении становится шумно, точно в кабаке.
– Поехали, – говорит мне Нинка, шмыгая носом, – больше здесь делать нехрен.
– Давай хоть Владиных стариков прихватим.
– Точно, бери их, и двигаем.
Усаживаемся в Нинкин серебристый автомобиль. За рулем крепыш лет тридцати, неразговорчивый и серьезный. Завозим родителей Владика в их «хрущевку» на окраине города. Они тихонько двигаются в сторону подъезда, немолодые, сутулые, и я представляю, какой им суждено пережить вечер. И всю оставшуюся жизнь.
– Переночуй у меня, Наточка, – просит Нинка. – Что-то мне неспокойно.
– О чем разговор.
И шофер молча везет нас на квартиру вдовы.
Имея немалые деньги, Нинка обитает в унылом, бестолково застроенном районе, в скромной «хрущевке» на улице имени пламенного большевика. Ее трехкомнатная квартира на втором этаже обставлена недешевой мебелью, но выглядит холодно, ординарно, как средней руки офис. Среди вещей замечаю своих знакомцев из салона, и теплеет на сердце, точно родных встретила.
Пьем растворимый кофе из вульгарных чашечек с розовыми розочками. Получив на поминках алкогольный удар (а для меня рюмка водки – что для иного бутылка), воспаряю на кофейных волнах в райские кущи. Нинка тоже немного отмякает и только беззвучно плачет.
