Буало-Нарсежак - Убийство на 45 оборотах
— Не понимаю, что с ним, — пробормотал Брунштейн. — Он совершенно пьян, уверяю вас.
Фожер сначала пожал руку бармену, потом официанту, закурил сигарету.
— Я иду домой, — сказала Ева.
— Подождите, — начал умолять Брунштейн, — я вас довезу, дайте только ему уехать.
Наконец Фожер вышел. Его голубой «меркури» стоял напротив бара. Он неуверенными шагами перешел улицу. «Вот бы расквасил себе рожу!» — подумал Лепра. Фожер сел за руль и опустил стекло.
— До понедельника, — бросил он.
Автомобиль тронулся, сверкающий и одновременно интимный, как будуар. Они так и остались стоять вчетвером на дороге, провожая взглядом огни машины, растворяющиеся в ночном мраке. Когда стали прощаться, голоса их звучали натянуто.
— Я отвезу вас домой, — настаивал Брунштейн. — Не спорьте, вы устали.
Он подвел к бару свой «пежо». Ева обернулась к Лепра.
— До скорого, — прошептала она. — Я тебя жду.
Лепра остался один и почувствовал облегчение. С тех пор как он полюбил Еву, он жил нормально только ночью. Только тогда он мог остаться наедине со своими мыслями, чуть ли не перелистать самого себя, как листаешь журнал или досье. Вечерами он часто гулял по пляжу, по самой кромке воды. Страсть покидала его. Он уже не был одержимым любовником. Как только он переставал любить Еву, молодость вновь просыпалась в нем. К чему эти мучения, если на свете столько женщин, столько иных жизней! Ева!.. Стоит только захотеть… Еще усилие — и он свободен. Любовь — это всего лишь обоюдное согласие на близость. Забавы ради на какое-то мгновение он отказывался от любви. Он видел Еву глазами окружающих: взбалмошная эгоистка, с какой-то толикой отчаяния. Сейчас он старался держаться от нее на расстоянии. Он глубоко дышал, с радостью познавая всю меру своего одиночества. Как приятно судить того, кого любишь. Убеждаться в своей неординарности. В эти минуты музыка подпускала его к себе. Его кружил вихрь каких-то летучих мелодий, он чувствовал, что еще немного — и он создаст настоящий шлягер, простую наивную песенку. Он садился на еще влажный песок; невидимые насекомые скакали, словно саранча, по его рукам. Волны казались белой линией, которая то ломалась, то вновь выпрямлялась, следуя своему ритму, который он обращал в музыкальный размер, в целые музыкальные фразы, в слова любви, — и Ева уже снова была в нем. Он рывком вскакивал на ноги, ему хотелось бежать, он дрожал, как наркоман, пропустивший час укола. И тихонько окликал ее: «Ева, прости меня…»
Он стремительно шел по улице, по обеим сторонам которой тянулись сады. Вилла Фожера с длинным скатом крыши и деревенским балконом, как у баскских крестьянских домов, одиноко возвышалась в центре маленькой круглой площади. Издалека Лепра заметил машину Брунштейна. Он спрятался за соснами. Ева была способна проболтать и час. Она ненавидела Флоранс, она издевалась над ее мужем, но иногда вечерами готова была разговаривать с кем угодно, лишь бы чувствовать, что кто-то есть рядом. На крыльце зажегся свет, и на фоне дома обрисовались три силуэта. Лепра чуть было не повернул обратно, из чувства собственного достоинства. Пусть подождет. «Как я сейчас буду ее любить!» — подумал он, противореча самому себе.
Тени у дома разделились. Стукнула дверца машины. Погас свет. Один за другим зажглись окна первого этажа. Ева пошла на кухню, выпила стакан воды. Лепра угадывал все ее жесты, шел за ней следом по пустому дому. Она была там, но он чувствовал ее в себе, он думал ее мыслями, он обладал ею по-настоящему только так, на отдалении, когда она превращалась лишь в покорный доступный образ. Машина Брунштейна исчезла. Он на цыпочках подошел к дому. Сквозь иглы сосен сверкали звезды, словно елочные игрушки. Внезапно он почувствовал себя добрым, великодушным, нежным, готовым на все ради Евы. В два прыжка он поднялся на крыльцо и тихонько приоткрыл дверь.
— Это ты?
Она ждала его в прихожей. В темноте виднелось только ее белое платье, но он понял, что она протягивает к нему руки. Он сжал ее в объятиях. Ему хотелось упасть перед ней на колени. Она потянула его к лестнице и, прижавшись к нему, тяжело дышала, охваченная желанием. Окно было широко распахнуто в лиловую ночь… Внезапный свет фар полоснул по их лицам. Они разжали объятия, спрятались и начали раздеваться, разбрасывая одежду вокруг как попало. Он на ощупь нашел ее, еще успел с грустью сказать себе: вот оно, счастье, — и провалился в бездну.
— О чем ты думаешь? — спросила она потом, когда он уже лежал рядом с открытыми глазами.
— Я не думаю… — прошептал он, — у меня еще есть время…
Он лгал. Его взгляд следил за голубой машиной, едущей по направлению к Парижу. Еще две ночи. А потом снова придется хитрить. Он вздохнул и погладил Еву.
— У меня еще есть время подумать!
II
Ева нащупала руку Лепра.
— Жан… ты что грустишь?
Она зажгла ночник, и, как всегда в эти минуты, облокотившись, посмотрела на Жана.
— У, зверюга ты мой!
Она провела рукой по его лбу, и он замер, освобожденный от своей муки, от самого себя этой нежной лаской.
— Я люблю тебя, — сказала она.
— Надолго ли!
Они говорили тихо, с паузами. В их любви не было горячечной страсти, бросавшей их в постель. Их объятия были своего рода ритуалом, предвестником транса, который рушил границы между ними. Потом им казалось, что они плавают в одной субстанции, в какой-то небесной взвеси, где формируются мысли, принадлежащие им обоим, но, тем не менее, чуждые им. И слова, которые они произносили, уже не могли их задеть. Они теряли чувство индивидуальности, становились просто мужчиной и женщиной, слитными и противостоящими друг другу. Это было наивысшее счастье, самое восхитительное и самое чудовищное.
— В сущности, ты куртизанка.
Ева кивнула, не открывая глаз.
— Да, я не прочь ею стать, служанкой любви.
Он слушал ее с каким-то мучительным восторгом. Каждое ее слово взрывалось в нем острой болью, которая была сродни счастью.
— Куртизанка, — сказал он, — та же проститутка.
Он любил наблюдать за ней, когда она думала. Она смотрела куда-то поверх его головы, вдаль, очень серьезно, ибо серьезна она была всегда, даже когда шутила.
— Ты в этом никогда ничего не поймешь. Во-первых, куртизанка не берет денег.
Она повернулась на спину, притянула его руку к себе на грудь.
— Послушай. Я хотела быть свободной женщиной, жить, как мне заблагорассудится, как мужчина.
— Ну?
— Мужчины считают, что иметь любовниц — это в порядке вещей. А если у женщины есть любовники?.. Вот, пожалуйста, ты молчишь.
— Это не одно и то же.
— Нет, именно одно и то же. При одном условии: женщина всегда должна говорить правду. Женщина, которая не врет и не продается, никогда не станет проституткой, ясно? Если бы я тебя обманывала… даже в мелочах… просто, чтобы не причинять боль… я бы злилась на тебя. И любила бы тебя меньше.
— Почему?
— Да потому, что я бы считала, что из-за твоей слабости я вынуждена притворяться. По твоей вине я бы утратила какую-то частицу своего мужества. Я превратилась бы в шлюху, и ты стал бы моим злейшим врагом.
— Ну ты даешь! Тебе всегда надо быть самодостаточной. Ты пытаешься любить того, кого любишь, вопреки ему, не так ли?
В их словах не было ни гнева, ни жестокости. Изо всех сил они пытались проникнуть в таинство любви, которая делала их пленниками друг друга. Лепра нежно провел рукой по ее груди. Ева поглаживала его руки. Ночной ветер раздувал занавески на окнах, закручивал перехватывавшие их шнуры. Начинался прилив.
— Нет, не вопреки, — сказала Ева, — а ради него… Ради его же счастья.
— Даже если ты его потеряешь?
— Ради того, чтобы его потерять.
— А взамен ты требуешь покорности. И поскольку твой муж отказался подчиняться, ты его бросила.
— Он никогда во мне не нуждался.
— А я в тебе нуждаюсь?
— Да.
— А вдруг ты ошибаешься? Может, ты мне не нужна.
Они оба почувствовали, что блаженный покой сейчас исчезнет, и замолчали. Почему вокруг их счастья всегда бродила ненависть?
— Я тебе нужна, — сказала Ева, — для страданий. А потом, в один прекрасный день, ты перестанешь меня любить. Станешь мужчиной. Будешь хозяином самому себе. Будешь творить в одиночестве, как все настоящие самцы.
— Но я не хочу страдать, — сказал он.
Он тоже задумался, не решаясь выразить свои самые сокровенные мысли.
— Я не хочу, чтобы ты обращалась со мной как с ребенком, — продолжал он. — Меня тошнит от твоей опытности. Она меня уничтожает. Разрушает. Я уже не Жан Лепра. Я просто очередной мужик в твоей постели. И ты думаешь, что я способен согласиться на твое одиночество?
Она приблизилась к нему и обвила его своим телом, и это была сейчас единственная истина, в которую он верил. Любовь вела их к искренности, а искренность возвращала к любви. День, разлучив их, даст ядовитый ответ на все вопросы, которые они задавали себе ночью в тревожном угаре. Так они и лежали, щека к щеке, в теплом гнездышке сплетающихся тел.
