Хью Уолпол - Над тёмной площадью
— Держитесь за землю, так надежнее будет, — словно говорило все вокруг. — Опасность подстерегает за каждым углом!
Под глумливо подмигивающими огнями, непонятно кому светящими в наступающем мраке над черной пустотой, эти странные чудовища все шли и шли к водопою и, отдуваясь и фыркая, заполняли свои чрева.
Наконец, опомнившись, я стал разглядывать людей. Сначала я обратил внимание на большую бесформенную фигуру недалеко от меня. Это был нищий с такими страшными слепыми глазами, каких я никогда не видел. В руках он держал блестящую металлическую кружку для пожертвований, а на груди у него была дощечка. Он появился тут совсем недавно и встал почти рядом со мной, прижавшись спиной к стене. Мне показалось, что его появление не было случайным, в нем тоже заключался для меня определенный тайный смысл. (Какие только фантазии не взбредут в голову на голодный желудок, дай ей волю!)
Этого слепого, я видел, привела маленькая оборванная женщина в черной шляпке и черных нитяных перчатках. Поставив его у стены, она рывком выпрямила дощечку на его груди и, не сказав ни слова, ушла, затерялась в толпе. А он так и остался стоять, вперив напряженный невидящий взгляд в мерцающие рубинами и изумрудами звезды.
Потом возле меня замешкался тощий служитель церкви, со взором, исполненным духовного рвения. Видимо, он хотел мне что-то сказать, но передумал и прошел мимо. Затем со мной поравнялись две женщины. Они были веселые и куда-то спешили.
— Эй, привет! — сказала одна.
— Привет! — отозвалась вторая.
Первая сделала паузу и опять сказала:
— Привет, дорогая!
Первая исчезла, а вторая посмотрела сквозь меня, как будто тут было пустое место. Я вдруг почувствовал, что меня и вправду нет, я умер, лежу под землей. Во мне все воспротивилось. А вот и нет, я вовсе не умер! Ведь было же мне противно, что мои грязные волосы липнут к шее. Я чувствовал, значит, я существовал!
Пожалуй, надо подстричься, решил я, но в это время мой желудок возопил: «Нет, нет, бифштекс и почки с картофелем!» В темноте золотой бокал вызывающе покачнулся и, обдав меня презрением, излил всуе свою драгоценную влагу.
Внутренний голос мне подсказывал: «Посмотри, что написано в книжке». Я достал из-под пальто «Дон-Кихота» и открыл первую попавшуюся страницу. Там я прочел:
«Глава 4. О тщательнейшем и забавном осмотре, который священник и цирюльник произвели в книгохранилище хитроумного нашего идальго…»
Цирюльник! Разве это не знак? Жребий был брошен. Я двинулся навстречу своей судьбе.
Вы, вероятно, считаете, что я понапрасну уснащаю свое повествование деталями, не имеющими особо важного значения. Я даже могу понять вас, если вы не слишком верите, что я воспроизвожу их вполне достоверно. Но уверяю вас, что такое человеку запоминается во веки веков, аминь. И притом в мельчайших подробностях, например вплоть до засаленных пуговиц на пальто у вышеупомянутого служителя культа, как я уже заметил, исполненного высокого религиозного рвения.
Я еще немного помялся на месте, потом, рванувшись вперед, погрузился в волны площади и начал ее пересекать. На своем пути я дважды едва не был задавлен чудищами, которые, извергая смрад и дым, проносились мимо меня. Но наконец я очутился на суше, на том самом пятачке, где раньше был Эрос. Здесь я перевел дыхание. Ноги мои тряслись. Я был на грани обморока из-за острой, режущей боли в животе. Мне казалось, что когти какого-то свирепого зверя терзают мои внутренности. Я снова был в сомнениях (теперь уже в последний раз). Поддавшись искушению подстричься, я неминуемо оказывался перед выбором — либо затем навсегда свести счеты с жизнью, либо пойти на преступление, но хорошо поесть. Думаю, в ту горькую минуту моей жизни я был на грани окончательной деградации. Я был готов пойти на что угодно ради куска хлеба — продать свою душу и тело (первое очень часто влечет за собой второе) любому, кому они для чего-нибудь пригодятся. Общечеловеческая мораль? Для меня она перестала существовать, а вместо нее мне рисовалось некое неизъяснимо притягательное пространство, прекрасное, окутанное злыми чарами, залитое яркими разноцветными огнями, которые вспыхивали, мерцали и гасли в небе у меня над головой. У ног моих плескались, переливаясь всеми оттенками, загадочные воды озера, полные чудовищ, бороздящих его вдоль и поперек, а вокруг возвышались скалы из мрачного серого камня. Вдруг от стены сбоку от меня отделилось хлипкое, омерзительное создание в сверкающем цилиндре и в черном пальто с белой камелией в петлице.
— Добрый вечер, — произнесло оно.
— Добрый вечер, — ответил я.
— Скоро снег пойдет сильнее, — продолжал незнакомец.
— Возможно, — отозвался я.
— Может, нам по пути? — спросил он.
Я чуть было не ответил, что если он меня накормит, то по пути. Его белое лицо под сверкающим цилиндром было похоже на маску смерти. Руки у него были длинные и в белых перчатках. Я помедлил, и это меня спасло. И все потому, что в тот момент я зачем-то поднял глаза и опять увидел золотой бокал. Его огни осветили окна соседних домов, и я прочел то, что было на них написано. А на них большими черными буквами было выведено: «Парикмахерская. Приглашаем дам и джентльменов. Прически. Маникюр. Массаж».
— Так идете со мной? — настаивал мерзкий тип. У него были мертвые глаза и широкие, похотливо раздувшиеся ноздри.
— Нет, пожалуй, — сказал я и снова пустился вплавь сквозь воды озера.
И на этот раз Перст Указующий не оставил меня. Запыхавшись, словно я совершил пробег на большое расстояние, я ступил на сушу на углу Шафтсбери-авеню. Еще один небольшой шаг — и я оказался бы на другой стороне улицы. Там, прямо напротив, углом ко мне стоял театр «Трафальгар», а над ним, на втором этаже с высокими окнами, помещалась большая парикмахерская для солидной публики. Я уж было направился туда, как вдруг кто-то толкнул меня.
Я услышал хриплый и, похоже, пьяный голос:
— Как же, так и воздаст тебе Бог хоть коркой хлеба в этом гиблом месте; держи карман шире!
Повернувшись, я увидел, что высоко над головами людей раскачивается длинный шест. Наверху к нему был прикреплен деревянный щит со следующими словами: «Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».
Щит нес высокий худой старик с длинной, косматой, седой бородой, в драном пальто до пят. Шаркая ногами, он продвигался вперед, высоко вздымая щит с лозунгом. Когда он проходил мимо меня, я заметил, что свободной рукой он вытащил из кармана кусок хлеба. В бороде его застряли хлебные крошки. Слова из Священного Писания реяли над толпой. Мало кто обращал на них внимание, но они величаво проплывали дальше, незыблемые в своей непогрешимой и устрашающей истине. Видно, Благая Весть не обошла стороной меня, грешного. Потому что, подняв глаза, чтобы прочесть слова Писания, я заметил над собой, а значит, над кондитерской, спиной к которой я стоял, небольшое оконце, а на нем надпись: «Стрижка, бритье, массаж». Фасад дома был затейливо украшен. Тут помещались три циферблата хронометров. Их плоские, голые морды, глазея сверху на толпу, словно предупреждали людей о быстротекущем времени, неумолимо катившемся в Лету, а вокруг циферблатов и витрины парикмахерской плясали изумрудные и рубиновые звезды, на которые я еще раньше насмотрелся с дальнего берега площади.
Ну и зачем пересекать улицу, если парикмахерская прямо у меня под боком? Кроме того, в окне кондитерской я усмотрел кое-что такое, от чего мои внутренности свела жуткая, можно даже сказать смертельная, боль.
Вряд ли голод утолили бы сласти — не сахара требовал мой желудок. И все же вид каскадов из всевозможных сладостей, пирамид из марципанов, гор из засахаренных фруктов, огромнейшего торта с пагодой на самом верху, покрытой бело-розовой глазурью, россыпи шоколадных конфет и вазочек с кремом… Взмах руки — и все эти груды рассыплются, а я в это время схвачу пагоду… Но благоразумие еще не окончательно покинуло меня, и у меня хватило духу быстро миновать кондитерскую и вскарабкаться по ступенькам темной кривой лестницы к двери с табличкой, гласившей: «У. Джакоби, парикмахер». На какую-то долю секунды вновь подкатило искушение ухватить пагоду… Я рванул дверь парикмахерской с такой силой, словно за мной гнался дьявол.
Маленькая комнатка, в которой я оказался, была такая темная и грязная, что, глянув вокруг, я едва не ретировался. В конце концов, если я замыслил посещение парикмахерской как последнюю роскошь, на которую имеет право свободный человек, я мог бы подстричься в заведении поприличнее этого. Но мысль, что, проходя мимо кондитерской, я опять волей-неволей подвергнусь былому соблазну, удержала меня. Нет, я не смел рисковать. Решившись, я переступил порог.
Помещение было в самом деле достаточно странное и нелепое. Шторы не были опущены, и меня и здесь преследовал тот самый золотой бокал, который теперь, когда я смотрел на него с противоположной стороны улицы, из парикмахерской, был почти на одном уровне со мной. Огоньки льющейся из него влаги вспыхивали и гасли, их отражения дорожками пробегали по комнате и тут же исчезали и снова зажигались и гасли, будто чьи-то колдовские пальцы пытались нащупать клад под затоптанным полом парикмахерской. И в самом деле, пол был ужасно грязный. Мне редко доводилось попадать в такую занюханную дыру, а неопрятный низкорослый цирюльник имел такой же занюханный вид, что и его дыра. К услугам клиентов были три таза и перед каждым из них — зеркало, прислоненное к стене. Вдоль другой стены стояло несколько стульев. Там уже сидели в ожидании своей очереди два человека.
