Светлана Мерцалова - Когда бабочке обрывают крылья…
Увидев ее, я даже зашлась от злости: она что, нарочно дразнит меня своим холеным видом?
Поэтому и начала без предисловий:
– Мама, как у вас с отцом все начиналось? Мать внимательно посмотрела на меня, прищурившись:
– Что? Влюбилась? – догадалась она. Я опустила глаза.
– Надо же, какая неприятность! – поморщилась мать.
– Почему неприятность?
Мать замялась на секунду, поняв, что не права и, улыбнувшись, попросила:
– Расскажи о нем.
– Он… такой, – зажмурившись, произнесла я. – Он такой красивый!
– Горюшко мое, а попроще ты не могла выбрать? – заохала мать, уточнив, – Под стать себе.
– Такого же урода? – спросила я резким голосом. – И кто будут наши дети? Франкенштейны?
– Какие дети? Вы что, уже?
– Нет, не уже. Он пока ничего не знает…
– Милая, твой красавец, – мать запнулась, – он обращает на тебя внимание?
– Нет, пока нет.
– Ясно. И все же ты надеешься, что в один прекрасный день это произойдет? – тут мать совсем запуталась.
– Даже и не надеюсь.
– Зачем ты завела этот разговор? Какие дети? – удивилась мать.
– Не знаю. Хотелось выговориться – только и всего. Могу я с родной матерью поговорить на такую тему?
– Да, конечно, – смущенно закивала мать. – На то я и мать.
– Мама, любят только красивых?
– Как тебе сказать? Мужчины говорят, что любят женщину за ее душу, но почему-то душу они находят только у красавиц, – снисходительно ответила она.
Терпеть не могу, когда со мной разговаривают таким тоном!
Я разозлилась:
– За что они тебя любят? Ты же не красавица – с точки зрения классических канонов красоты!
Вот этого мне не следовало говорить!
– Плевать мне на все каноны! – сдвинула брови мать. – И кто это сказал? Ты?!
Это была запретная тема – сомневаться в красоте матери, равносильно тому, что разворачивать красную тряпку перед быком. Но мне вдруг захотелось скандала. Казалось, что вся та злоба, что копилась во мне годами вдруг прорвалась, как чирей, стоит на него лишь нажать. Мне нужно было на кого-нибудь выплеснуть все мои обиды, ненависть и злость. Под рукой оказалась мать – не повезло ей.
– Неужели я не могу сказать то, что думаю? – спросила я резко, и тут меня понесло. – Тебе и в молодости до «мисс вселенной» было далеко, а уж сегодня. Сегодня ты лишь стареющая тетка перед климаксом.
Мать от этих слов вдруг вся поникла, морщины пролегли от крыльев носа и между бровей, что сразу выдало ее истинный возраст. Мне не стало ее жаль, а наоборот – захотелось сделать еще больнее:
– Когда ты злишься, то у тебя морщины появляются вот тут и тут, – заботливо сказала я, показывая пальцем. – Ты сейчас вся как-то сморщилась, пожухла, – добавила я, наслаждаясь ее реакцией.
Мать охнула и принялась похлопывать себя по переносице. Ведь для нее каждая новая морщина – конец света.
– Ты пришла сюда, чтобы позлить меня? Ты, которая палец о палец не ударила для того, чтобы улучшить свою внешность. Жрешь, как проклятая! Такое брюхо, будто на пятом месяце беременности. Поздно – все так запущено, что уже ничем не поможешь. Такой уродиной уродилась и ничего не делаешь, только плачешься: я бедная, я несчастная.
– Я не уродилась! – закричала я. – Это ты меня уродила, да всю жизнь только унижала и стеснялась меня!
– Вали на меня! Я во всем виновата!
– Ты же не можешь говорить, что здесь нет твоей вины?! – закричала я, разъяряясь пуще прежнего.
– Не вижу здесь своей вины. Извини.
– Как это ты не видишь своей вины? Я же не удочеренная! Пятьдесят процентов тут твоих генов, – орала я. – С каким Франкенштейном у тебя был роман?
– Твой отец был очень интересным мужчиной.
– Приходится верить тебе на слово, так как я в глаза не видела своего папочку, – ехидно заметила я.
– Так получилось. Я не собираюсь перед тобой отчитываться!
Мать ни на шутку разозлилась, и это ее не украшало: глаза стали стеклянными, а голос вульгарным. Мне было приятно видеть это. Всегда приятно видеть, когда красивые лица так уродуются.
– Ты меня лишила многого! Я не знала отцовской любви, да и материнской тоже!
– Из-за тебя я никогда не знала, что значит испытать гордость за своего ребенка. Ты была моим стыдом!
– Почему ты не сделала аборт? – не унималась я. – С твоей стороны это было бы благородно!
– Я тебе дала жизнь!
– На хера мне такая жизнь?! – прошипела я.
– Ты вся пропитана ненавистью и упиваешься ею! Как ты не понимаешь, что это угнетает и мучает тебя, делая еще уродливее?
– Да! Я вся угнетена и измучена! Ты не знала этого? Чего еще можно ждать от такой, как я? – кричала я. – От юродивой!
– Тебе нравится жалеть себя и плакаться: «Я вся такая несчастная, юродивая», вместо того, чтобы предпринять что-нибудь.
– Заботиться обо мне нужно было раньше, а ты всю жизнь заботилась только о себе. Каждый лишний килограмм для тебя был большей трагедией, чем все мои ангины и пневмонии. Хорошие матери пекутся не только о своей красоте, но и о дочерях.
– А хорошие дочки берут пример с матерей. Если б ты хотела, то могла бы многому научиться у меня.
– Наверное, ты права, как всегда.
Я вдруг почувствовала сильную усталость. Мне надоел весь этот тупой, никому не нужный разговор. Захотелось побыстрее вернуться домой в свое одиночество:
– Я пойду. Мне пора.
– Иди, и с таким настроением ко мне больше не приходи! – мать встала и направилась к двери. – Удачи, дорогая!
Она взяла себя в руки и даже улыбнулась перед тем, как закрыть за мной дверь.
Нелегко снести обиду от чужих людей, но от матери, от матери – это двойная обида. Я бежала домой, кусая губы, и слезы застилали мне глаза. Никогда я больше не обращусь к ней ни с одним вопросом! Пора забыть о том, что у меня есть мать!
Во дворе был слышен рев – девочка лет пяти с разодранной коленкой голосила на всю улицу. Рядом на корточки присела ее мать и целовала заплаканные щечки дочери. Белоснежным носовым платком она вытирала окровавленную коленку и, мурлыча что-то нежное, успокаивала дочь. От этой картины мне стало трудно дышать, и непроизвольно потекли слезы.
Я взлетела на свой этаж и лишь у двери дала волю чувствам. Открывая многочисленные замки, я беззвучно рыдала.
Рыдала о том, что никто никогда не приласкал меня, не сказал мне ни одного нежного слова, да уже никогда и не скажет.
Меня охватила неистовая жажда разрушения, я словно взбесилась. В гневе я выкрикивала самые грязные ругательства, била себя по ненавистной мне пасти, по мерзкому телу. До боли впивалась зубами в руку, но и этого мне было мало. Я исцарапала все тело, металась и стонала так, что соседи застучали по батарее. От стука я очнулась и, обессиленная, упала на диван.
Лежала охрипшая, опустошенная, чувствуя себя так, словно из меня вынули душу.
Лишь ходики на стене монотонно отмечали секунды моей никчемной жизни…
* * *Оленька все утро кокетничала с Денисом, я же скрипела зубами, захлебываясь от ненависти. Ее голос и хлопанье ресниц раздражали меня, я никак не могла сосредоточиться на работе.
Оленька погладила руку Дениса, и его лицо поглупело от счастья. Все в ней, похоже, возбуждало его: и полуоткрытый рот, и высокая грудь, обтянутая блузкой, и каждый пальчик.
Денис не отрываясь смотрел на Оленьку, а остальное – офис, мы, компьютерная программа – для него куда-то исчезло. Она тихо лепетала слова, в которых слышалось обещание.
Я чуть не заныла от досады – как бы мне хотелось, чтобы он глупел рядом со мной.
С трудом оторвавшись от Оленьки, он подошел к Павловне. Та, сославшись на талончик к доктору, ушла. Денис повернулся ко мне, я кивнула головой в знак согласия.
Он ответил на все вопросы, с редким терпением относясь к моим ошибкам. А мне хотелось одного, чтобы он никуда не уходил – так хорошо было с ним рядом.
С Денисом я впервые узнала, что такое нормальные человеческие отношения. Все подавленные чувства, что спали во мне, проснулись. Моя любовь, распространялась даже на его вещи, на его компьютерную программу, так, что и работа с ней наполняла меня счастьем.
Сейчас он мой, точнее, он со мной на полчаса. Но эти полчаса я буду слушать его голос, дышать одним с ним воздухом и, если чуть подвинусь, смогу почувствовать тепло его тела.
Приблизившись, я ощутила его бедро, но он вздрогнул и шарахнулся, словно от укуса гадюки. Я смутилась, сделав вид, что это произошло случайно.
Я не злилась на Дениса за то, что он не мог полюбить меня, а ненавидела Оленьку за то, что он желал ее.
Никогда трагедия моей жизни не обнажалась с такой силой. Никогда так отчетливо не ощущала я, как тяжко нести свой крест, мне – чахнувшей без любви и понимания.
Денис ушел. Тут все вскочили и заторопились на перекур.
Подойдя к двери, я услышала голос Наташи. Голос у нее звонкий, визгливый, что совершенно не соответствует ее сутулой высокой фигуре:
– Вы не заметили, как она тупит?
