Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя
— Завод казенный, но артель — моя. Так что не советую отбиваться от порядков. Коль работать, так лопату поглубже врезывай, а ежели в чем недовольство будет, не забывай: ты человек артельный…
Вся артель — семнадцать человек — жила вместе. В левом крыле барака было их общежитие — с дощатыми нарами, отдельным длинным дощатым столом, где они чаевничали, с железной печуркой, у которой сушили портянки. И без того тяжелый дух становился невыносимым, но открывать дверь, выстуживать барак артельщик не разрешал.
Он часто получал письма из деревни и, прочитав, всегда скучнел, валился на койку, загадочно произносил:
— Ну и дела… Ну и дела…
Однажды пояснил:
— Спрашивает Евдокия, как быть, вступать в колхоз или дожидаться лучших дней. А кто знает? Может, ни к чему нам это, ежели у меня артель… Как полагаешь?
— Не торопись, — советовал Гаврилыч, рыжеватый рассудительный мужик, носивший старые калоши вместо лаптей. — Обмозгуй.
— Отвечать надобно, — вздыхал тамбовский артельщик и, расчесавшись, свирепо дул в сколок гребня. — Ну и дела…
— Завтра отпишешь, — гнул свое Гаврилыч. — Утро вечера мудренее.
Но завтра отписать не удалось.
Дмитрий Николаевич вспомнил: в ту ночь сосед по койке надрывно кашлял и стонал от высокого жара.
Пришел доктор со слезящимися от сильного ветра глазами, прослушал больного, прописал микстуру и круговые банки. Обещал прислать медсестру. Уходя из барака, попросил Ярцева: «Ты, парень, рядом, последи, чтобы хоть поблизости не курили, больному и без того дышать тяжело».
Койка Ярцева была крайней в левом ряду, справа располагалась артель коновозчиков-грабарей. В их землячестве всегда было шумно, каждый вел себя вольготно, и никак артельщик не мог навести порядка. А нынче они опять не поладили меж собой. Белобрысый верзила по прозвищу Каланча, под сильным хмельком, цеплялся ко всем. Никто не мог его утихомирить. Он шастал меж коек, гнусаво распевал похабные частушки, вызывая ухмылки у мужиков.
В это время пришла ставить банки медсестра.
Она скинула телогрейку, размотала платок и, надев халат, раскрыла на табуретке чемоданчик. Затем вынула банки, флакон спирта, факелок и спички.
Ловко все получалось у нее. Синим пламенем вспыхнул спирт. Она подносила факелок к горлу банки и тут же прикладывала ее к костлявой спине больного. Чмок — и банка прилипала, втягивая бледную кожу.
Когда медсестра отвернулась, Каланча схватил флакон со спиртом.
— Что вы делаете? Поставьте на место! — крикнула она. — Это для больных.
Каланча повел осоловелыми глазами, промычал:
— Мое… — Он вытащил пробку, но никак не мог поднести флакон ко рту.
— Заберите у него спирт! — умоляюще просила медсестра, оглядываясь по сторонам. — Заберите!
Никто не сделал и шага.
И тогда она сама ринулась к нему. Но не успела. Каланча пихнул ее ногой. Она упала на грязный пол возле койки, где сидел Ярцев.
— Доктор! Доктор! Ну, что же вы!.. — жалобно стонал больной.
С посеревшим от боли и злости лицом медсестра поднялась и подошла к нему. Руки ее дрожали. Она посмотрела на погасший факелок.
— Что я теперь сделаю? Что?! — Она встретила взгляд Ярцева. — У него воспаление легких! А если он умрет?! Он может умереть! Ты слышишь?! — Она разрыдалась.
Кто-то вытолкал Каланчу из барака.
Пустой флакон валялся у дверей.
Еще ни разу с такой ясностью не вспоминалась эта история. В какое-то мгновенье Дмитрий Николаевич даже услышал голос медсестры, презрительный, гневный, осуждающий голос…
Прошло больше тридцати лет, а он все слышен.
В киоске у гостиницы Дмитрий Николаевич купил газету и поднялся на свой этаж.
В просторном номере была приятная аскетичность меблировки, суть которой Дмитрий Николаевич определил словами: «Ничего лишнего». И этим, пожалуй, обозначил отличие хороших гостиниц от квартир, где лишнего больше, чем необходимого.
Он принял душ и уселся с газетой в кресло.
Дмитрий Николаевич любил тишину: думалось легче и время текло медленней. А может, жизнь, проведенная в операционных, приучила к тишине, у которой своя тональность, такая знакомая и такая одинаковая. Только оттенков ее предвидеть никто не мог. Они возникали по ходу операции — от резкого возгласа до мертвой паузы.
Вечером раздался негромкий стук в дверь.
— Да, — отозвался Дмитрий Николаевич.
В комнату вошли женщина и мужчина. Остановившись у двери, они всматривались в лицо Дмитрия Николаевича, как бы сверяясь: не ошибка ли?
— Ярцев Дмитрий Николаевич? — уточнил мужчина.
— Да.
— Кравцов Родион Николаевич, — представился посетитель и слегка поклонился.
— Очень приятно.
— Моя жена… Зоя Викторовна. — Женщине на вид было под пятьдесят.
— Проходите, присаживайтесь, — предложил Дмитрий Николаевич, не понимая, что могло привести к нему этих незнакомых людей.
— Возможно, мы что-то перепутали, — с откровенностью бывалого человека начал Кравцов. — Вы извините. Прочли в газете о вашем приезде. А сегодня утром по радио слыхали ваше интервью. Вы говорили, что в тридцатые годы работали на стройке тракторного?
— Землекопом, — вставила Кравцова и улыбнулась.
— Мы тоже в то время работали на стройке, — продолжал Кравцов. — И был там один парень по фамилии, кажется, Ярцев, а звали Митька… И вот мы подумали, может, вы и есть тот самый парень? Я ему очень обязан. — И с надеждой спросил, поглаживая голову, — Вы меня не помните?
Дмитрий Николаевич пожал плечами.
— Ну, понятно, малость полысел, усы отпустил… И седина пробилась, — усмехнулся Кравцов.
В наступившем молчании они разглядывали друг друга.
— Нет, — сказал Дмитрий Николаевич. — Не помню. — Ему было неловко перед ними. Он походил по комнате и, остановившись возле Кравцова, сказал: — Давайте попробуем по принципу «горячо» или «холодно». Глядишь, найдем что-нибудь.
— Разумно, — оживилась Зоя Викторовна.
— Спрашивайте, — предложил Дмитрий Николаевич.
— Вы жили в бараке или землянке? — начал Кравцов.
— В бараке.
— В пятом? — Кравцов застыл в ожидании.
— Да.
— Прекрасно! — обрадовался Кравцов. — Там проживали две артели: землекопы и коновозчики-грабари.
— Правильно. Я был у землекопов.
— Ваш артельщик… кажется, Мухин.
— Нет, другой.
— Махалкин… Макарцев, Махоркин… — вспоминал Кравцов.
— Мухоркин, — вырвалось у Дмитрия Николаевича. — Горячо?
— Он! Точно, Мухоркин! А помните, у вас однажды драка была?
— Погоди, Родион, — остановила жена. — Если про драки, то весь вечер потратим. Сколько их было!
— Чаще грабари давали волю рукам, — заметил Дмитрий Николаевич.
— Тогда не просто драка началась. То вражья сила голову подняла. — Кравцов посмотрел в окно, где желтели, золотились вечерние огни. — Этот случай не помните? — обернувшись, спросил он.
— Когда склад горел и новый жилой дом?
— Это позже произошло. Я помню… Вода была за километр. Протянули рукава, а они порезаны… Только о другой драке речь. Меня били. Смертным боем.
— Принесли в санпункт, весь в крови, я глянула и решила: «Не жилец», — вставила жена.
Дмитрий Николаевич ждал, когда же Кравцов опять заговорит о Митьке Ярцеве, но тот почему-то все оттягивал, поглядывая на жену. А самому Дмитрию Николаевичу вспоминались только пьяница Каланча и избитая молоденькая медсестра.
Кравцова неожиданно поднялась, подошла к Дмитрию Николаевичу. В ее глазах блестели слезинки.
— Вы узнали меня? — спросила она.
— Нет… — Дмитрий Николаевич покачал головой.
— Это была я. Медсестру помните? Никогда не думала, что встретимся. Я тогда возненавидела вас. Никто не заступился. Вы помните?
— Помню.
— Простите, профессор…
Минутное молчание воцарилось в комнате.
Чтобы преодолеть неловкость, Дмитрий Николаевич обратился к Кравцову:
— Вы сказали, что тому парню… Митьке Ярцеву вы чем-то обязаны… Что же произошло? Расскажите.
— Хорошо, — согласился Кравцов. — Постараюсь поподробней. Я тогда был секретарем партячейки третьего участка. Сами знаете, в первое время трудности быта осложняли работу, вызывали недовольство. В первую очередь у сезонников. Вы помните, работали у нас всякие люди — и раскулаченные элементы, и уголовники, и артельные шабашники. За одно лето состав строителей сменился четырежды. И любой наш промах мог дать повод для провокации. В тот день из-за промашки заведующего в столовой не хватило обедов. И хулиганы стали бить посуду, орали: «Бросай работу! Нас обманывают!» Когда я и Лещев — он был председателем постройкома участка — прибежали в барак, то сразу услышали: «Бей их!» Я крикнул: «Тихо! Сейчас обо всем поговорим!» В ответ — пьяная ругань. Нас окружили, стали кричать: «Расценки не подымете — уйдем! Все артели уйдут!» И опять кто-то заорал: «Хватит митингов, бей их!» Гляжу — схватились за поленья. Какой-то пьяный бородач командует: «Ату их!» Сзади ударили, кто-то навалился на меня. Лещеву удалось вырваться, он побежал за помощью.
