Барбара Вайн - Книга Асты
На ланч Хансине готовит smorrebrod,[1] но без ржаного хлеба это совсем не то. Я еще не голодна, но заставляю себя есть ради нее, ради девочки. Если я не иду снова гулять, что иногда случается, то сижу в гостиной у эркера. Наш дом на Лавендер-гроув — один из девяти домов, плотно прижатых друг к другу. Не слишком красивый. По правде говоря, один из самых уродливых домов, которые мне приходилось видеть. Чересчур приземистый, из серого кирпича, с неровной кладкой, деревянные оконные рамы. Над парадным входом странный каменный барельеф — девичьи головки в венках, и вдвое больше точно таких же — над каждым верхним окном. Интересно, кто эти девушки в венках, или для чего? Тем не менее у дома есть эркер, а перед ним — небольшой садик с зеленой изгородью. Что бы там ни говорила Хансине, я упорно не вешаю тюлевые занавески, чтобы смотреть на улицу, когда сижу здесь и занимаюсь штопкой.
Мама учила меня штопать задолго до того, как я пошла в школу, и я терпеть не могла это занятие. Терпеть не могла наперсток — особенно не нравилось, что мне подарили его на день рождения, — но еще сильнее я ненавидела иголку, которой колола пальцы. Зато теперь рада, что научилась, и штопаю гораздо лучше Хансине, которая изумленно разглядывает мои крошечные стежки на одежде мальчиков.
Иногда Моэнса из школы забирает Хансине, иногда я. Сегодня за мальчиком зашла она, по дороге из магазина тканей на Map-стрит, где покупала мне нитки. Они вошли в дом, болтая по-английски. Ей не терпелось рассказать историю, в которую она сегодня попала. Хансине шагала по Лондон-Филдс, и вдруг из паба вывалился пожилой мужчина и, шатаясь, побрел по тротуару. Чтобы не столкнуться с ним, она отступила в сторону, а он врезался в стену и упал без сознания.
Это сильно потрясло Хансине. Она опустилась на колени рядом с мужчиной и стала нащупывать пульс, когда начала собираться толпа. Конечно же, ни полицейского, ни врача в толпе не оказалось. Когда нужно, их как раз не бывает. Хансине была уверена, что мужчина мертв. Затем подошла девушка, увидела его и громко вскрикнула. Сказала, что служит в доме, где он снимает квартиру. Как вы понимаете, возбуждение в толпе нарастало. Кто-то предположил, что во всем виновата жара, но девушка возразила, что его угробило пьянство. Хансине оставалась там до прихода помощи и поэтому опоздала в школу за Моэнсом.
— Надеюсь, ты не рассказала обо всем маленькому Моэнсу? — спросила я. — О старых пьяницах, падающих на улице?
— Конечно нет, — заверила Хансине. — Как можно?
Но я не склонна верить ей. Для женщин вроде Хансине подобное событие — самое восхитительное и волнующее в мире, и вряд ли они смогут удержаться, чтобы не рассказать о нем.
Я сказала, что не хочу больше и слышать об этом, но она продолжала в том же духе и, не обращая внимания на мальчиков, добавляла подробности.
— Да прекрати ты наконец! — вспылила я, прикрыв уши.
— Об этом напишут в газетах, — заявила она, и напрасно.
— Что ж, — произнесла я, — тебе это вряд ли пригодится. Даже если напечатают по-датски.
Хансине стала пунцовой, как герань, и сложила руки на животе, почти таком же большом, как и мой. Она терпеть не могла, когда упоминали ее неграмотность, но я просто отвернулась. Ее переживания меня не беспокоят. Мне нет дела ни до кого, кроме себя, — и, конечно же, моей дочери.
Июль, 6, 1905
Мой день рождения. Сегодня мне двадцать пять. Об этом никому не известно. Прислуге знать неоткуда, а мальчики еще слишком малы, но я очень надеялась, что вспомнит мой муж. Пора бы уже изучить его, но увы. Надежда — страшная вещь. Не понимаю, почему церковники называют ее благодатью, — она ужасна, потому что так часто несбыточна. Когда вам уже много лет, вы наверняка ждете, что про ваш день рождения забудут. Но не в двадцать пять.
Весь день я представляла, как отпраздновала бы четверть века. Мечтала о подарке, который преподнес бы муж, — меховую шубу или кольцо с бриллиантом. О грандиозном вечернем приеме в мою честь. В действительности, как обычно, все иначе. На ужин снова frikadeller. Фрикадельки и картошка стали нашей основной пищей. Иногда у нас бывает rodekaal,[2] мы делаем ее с уксусом и сахаром, но здесь она продается редко. Я тоскую по rullepolse,[3] но нужного сорта говядины или хорошей рыбы в здешних магазинах тоже не найти. Сосиски стоят всего девять пенсов за фунт, их мы и покупаем. Хорошо, хоть есть молоко для мальчиков по два пенса за пинту, и я надеюсь, что оно не туберкулезное. Молочная лавка «Стонора» приглашает покупателей проверить фермы, на которых живут коровы, мы еще не были, хотя Моэнс и Кнуд умирают от желания поехать.
Хансине укладывает мальчиков, затем я иду к ним и рассказываю продолжение о Йеппе и его друге-волшебнике.
— Английских мальчиков так не зовут, — сказал Моэнс.
— Вы не англичане, — возразила я, так как ничего другого не смогла придумать.
Затем он спросил, сможет ли изменить имя, если мы останемся здесь жить навсегда.
— Как это — изменить? — удивилась я.
— Все ребята в школе смеются над моим именем, — вздохнул он. — Я хочу, чтобы меня звали Джек.
В ответ на это я рассмеялась. Вернее, притворилась, будто мне смешно. На самом же деле хотелось плакать — так я испугалась, но я никогда не заплачу. Я испугалась, что они становятся совсем англичанами и ускользают от меня. И я останусь одна, единственная датчанка в Англии.
Этим вечером тоска по дому захлестнула меня так сильно, как ни разу не бывало со времени отъезда из Копенгагена. Я сидела за столом в тусклом свете лампы, не видя ничего ни перед собой, ни за окном. Перед мысленным взором возникали картины прошлого. Зеленые крыши моего города, покосившийся шпиль церкви Спасителя, буковый лес Сьяланд, чай на лужайке у тети Фредерике. Почему англичане никогда не едят на свежем воздухе, к примеру в саду? Их климат лучше нашего, намного мягче, однако они запираются внутри, а мы используем любую возможность погреться на солнышке.
Сегодня вечером я задумалась, справедливы ли были мои слова, брошенные Расмусу. Но мы действительно так часто переезжаем, и всегда я в положении. По крайней мере, так кажется. Он постоянно ищет выгоду в своих делах, ищет случая изменить свою судьбу. Из Копенгагена — в Стокгольм, где родился Кнуд. Из Стокгольма — обратно в Копенгаген, в мой маленький белый домик на Хортенсиавай, самое лучшее место на свете. Но вскоре снова пришлось оставить родной дом и переехать сюда, в Лондон — город, который, по его мнению, является центром мира. Но когда мы прожили здесь месяц, всего только месяц, он был готов опять бросить все и поискать счастья в Америке. Вот тогда-то я и сказала — нет, с меня довольно. Всякому терпению приходит конец. За последнее время ты извел меня окончательно.
Нельзя сказать, что я терпела все его выходки. Я ему всегда возражала, как могла, и всегда старалась ответить тем же, что от него получала. За исключением, конечно, одного — детей. Он может наказать меня беременностью, а я не могу отплатить той же монетой. Я сказала ему, что если он собрался в Америку, то пусть едет один, а я вернусь домой, и что может взять с собой мальчиков. Но вместо этого домой уехал он сам — уладить «неотложные деловые вопросы», а меня оставил здесь одну. А что у меня будет еще ребенок, я узнала потом.
Не слишком веселый день рождения!
Июль, 12, 1905
Я ненавижу здесь все, но понимаю — такова моя судьба. Когда родится дочь, станет лучше. Теперь уже недолго ждать, возможно не больше двух недель. Вечером я почувствовала, как она шевелится. Недолго, но я успокоилась, хотя девочка до сих пор не перевернулась вниз головой, как должно быть к этому сроку. Я представляю ее рождение как тяжелый заплыв против огромных бурунов, которые не пускают ее, уносят обратно. Вот как рождаются детишки — гребут изо всех сил против течения, достигают берега и расправляют легкие, чтобы крикнуть с облегчением.
И мне надо тужиться, надо быть сильной, сделать все, что могу. Иногда вспоминаю, как Каролина, которую мой отец бросил одну на улицах Копенгагена, сама нашла дорогу к нашему дому. Позже она рассказала мне об этом, потому что мама так никогда и не решилась, полагая, что молодой девушке слушать такую историю слишком неприлично, а отец, видимо, просто все забыл. Но Каролина не забыла, и воспоминания о том случае затаились в душе на всю жизнь и, словно домовые, приходили по ночам во сне.
Отец приехал в Копенгаген из небольшого городка рядом с Орхусом, в Северной Ютландии. Он женился на моей маме, наполовину шведке, и организовал свое дело, связанное с покупкой и продажей мебели. Дело оказалось прибыльным, и он через некоторое время подумал, что неплохо нанять прислугу, которая помогала бы маме по дому. Он написал домой на ферму и пригласил племянницу. Их семья была очень бедной и многодетной. У отца не возникало и сомнения, что там с восторгом избавятся от одного из детей. Поехала Каролина, пятнадцатилетняя девочка. Ей предстояло пересечь Большой Бельт и Малый Бельт на пароме, а дальше ехать на поезде — и проделать все это путешествие самостоятельно. Девочка никогда нигде не бывала, не умела ни читать, ни писать. Будто зверек, будто скотина с фермы.
