Инна Булгакова - Сердце статуи
Необходимое доказательство было предоставлено на другой день.
28
После его ухода я вышел в сад, постоял у изгороди. Тихо и пусто, лишь «звезда с звездою говорит» в высоком августовском небе. Вон Млечный Путь… а вон и обе Медведицы. Голубое оконце еще не засветилось. Может, уже спит?.. Нет, на веранде с братом — два силуэта сквозь полупрозрачный тюль. Я был почти счастлив. Ладно, дождусь двенадцати.
Подошел к крыльцу, сел на ступеньку. Отсюда не видно девы с юношей, от которых мне так больно и страшно… Как я сказал Андрею после больницы: «И «творение» свое не узнаю». — «Мне оно мешает», — заявил он, я посоветовал: «А вы его разбейте. Позволяю как автор». — «Ну, я — не вандал».
Незначительный, слегка пижонский диалог, в котором внезапно обнажилась бездна драматизма. И «творение» как будто узнаю, и разбить мне его вдребезги хочется… и чем, собственно, оно мешает брату? И мне мешает, ненавижу эти холодные языческие статуи. По психоанализу, моя работа из символа моря, пронзенного солнцем, превратилась в скользкие гнилые водоросли. Зато любовь — в горящую лампаду. Я вздрогнул от радости и страха. Черт с ним, с творчеством! Я в силах подойти к этому хладнокровно и проверить: а вдруг вспомню?.. Себя двадцатилетнего, когда в отчаянии уничтожил «Любовь». Вот он, рубеж забвения — заработал по черепу — и все повторилось.
Повторю дословно, так сказать. Какая-то сила извне мною распоряжалась, заставила перемахнуть через изгородь и прокрасться к их сараю (кстати, не осматривал… да что сейчас увидишь впотьмах!). Однако с помощью спичек кувалду нашел.
А когда к дубу возвращался, услышал с веранды голоса, брат говорил: «На темной одежде была кровь, так и произошла подмена — по контрасту». — «Молчи! Мы же договорились!»— ответила Надя.
Я встал как вкопанный. Что значит «подмена по контрасту»? Темную одежду подменили чистой, белой… лунной, серебристой… Не сходи с ума! Не все же сосредоточены на одном, как ты… Ну, а дальше? Замолчали. «Дальнейшее — молчанье». Ладно, у меня свое дело, срочное.
Быстро подошел, боясь передумать, взмахнул и опустил, вложив всю силу, испытав секундную дрожь восторга… потом принялся разбивать методично. Осколки, арматура, пустота… И я замер опустошенный, ничего не вспомнив, ничего! Услышал голос, обернулся.
— Что ты наделал, Макс?
Они стояли, держась за руки, обособленно от меня, даже враждебно — на миг подумалось.
— Надя! — я засмеялся. — Неудачный эксперимент, прости.
— Эксперимент?
— Понадеялся, что вспомню. Ведь это уже было.
— Когда?
— Давно, тебя еще на свете не было. Одна девушка… она исчезла из моей жизни напрочь…
— Умерла?
— Да нет, жива, слава Богу. Она меня бросила, а ее будущий муж избил.
— Тебя?
— Меня, дорогая. И я в отместку устроил такой вот погромчик — уничтожил статую «Любовь».
— Надя, ты его бросила? — соизволил открыть рот Андрей.
— Нет, Андрюша, — ответила она со сдержанной силой; что-то изменилось в ней; прикоснулась к искореженной арматуре, погладила уцелевшую руку девы, сиявшую белоснежным изгибом в свете веранды. Мучительное ощущение, мистическое, шевельнулось в моей душе. Все напрасно.
— Все напрасно, — повторил я вслух. — Не с погрома я потерял память.
Они глядели непонимающе.
— Я же забыл, как вообще стал скульптором. Наверное, тогда серьезную травму получил, — я швырнул кувалду оземь. — Эксперимент провалился.
— А, глаза мозолить не будет.
— Андрюша, помолчи! — она провела ладонью по лицу, как бы стирая что-то. — Макс, ты захотел вспомнить свою первую любовь и уничтожил «Надежду»?
— Прошу прощения, я хотел проверить. Как еще из больницы вернулся… и потом, когда смотрел, как сорока-воровка клюет узелок…
— О чем ты? — Надя переглянулась с братом.
— Образно говоря, казалось мне, будто тут, в этом пространстве душа Веры, будто она требует…
— Не доводите ее своим бредом…
— Андрей!
— Тебе будет плохо, — предупредил он сдержанно. — Пошли домой.
Она вдруг заплакала, а я его опередил, подошел к ней и встал на колени.
— Надя, я тебя люблю, я вспомнил.
— Не может быть! — заявил Андрей изумленно.
— Я только это помню, больше ничего, — я говорил, обращаясь к ней, нежно и осторожно, словно боясь потерять; и он уступил, ушел… нет, вернулся, поднял кувалду, отнес в сарай и скрылся в доме (я наблюдал бездумно, другим был захвачен). Мы стояли слитно под дубом; я — прижавшись к ней лицом, к белым теннисным шортам: она — положив руки мне на плечи. И я вдруг почувствовал ее как женщину, ужасно обрадовался, поцеловал одну руку, другую, спросил:
— Как тогда, да?
— Как тогда, дорогой, — ответила она как-то «по-взрослому»; меня прорвало — горячо, бессвязно:
— Я знал, что в этом главная загадка… ну, как я тогда внезапно объяснился с тобой…
— Ты ее разгадал?
— Не то чтобы… Но сегодня, когда ты ушла, обидевшись за «дупло», понял точно: я не притворялся и тебя не обманывал.
— Нет, конечно.
Она тоже присела передо мной на колени — ожившая аллегория «девы с юношей». Правда, юность свою я давно растерял, но груз прошлого не тяготил в беспамятстве. Мне двадцать лет, я полюбил впервые, и никого, кроме Нади, у меня не было.
— Ты был у нее? — спросила она, возвратив меня на землю, в ночной сад с белыми обломками.
— У кого?
— Ну, она тебе сказала, что ты когда-то разбил?..
— Не она, бывший сосед. Но я, действительно, у нее был. В незнакомом месте нашел незнакомый дом… Мне даже страшно стало. Зато понял, за что роковой рубеж — двадцать лет: я, наверняка, тогда сотрясение заработал — и вот как откликнулось.
— И что теперь будет?
— В каком смысле?
— Ты вернешься к ней?
— Да что ты, девочка! Там муж, дети… Нужен я ей, как прошлогодний снег.
— Как ее звать?
— Люба. У меня никого нет, кроме тебя… и как будто не было.
— Конечно, не было, раз ты не помнишь, — она помолчала. — И не вспомнишь.
Странно это было сказано. Нет, следствие не кончено и покуда не кончится, не будет мне покоя. Мы разом поднялись с колен, глядя в глаза друг другу. Что такое «подмена по контрасту»? однако об этом я побоялся спросить и заговорил о другом:
— Как я мог Веру при тебе пригласить… Может, ты уже вышла, из сада услышала?
— Нет, я стояла у двери.
— Как я разговаривал? Каким тоном?
— Нервным.
— А тебе как-то объяснил после?
— Ты сказал: «Возникли проблемы с одним заказом».
— Но ведь ты не поверила?
— Какое это теперь имеет значение? — ответила она жестко. — Она умерла, и все кончено.
— Надя!
— Ну, ее позвал, ее… я поняла, что ты говорил с женщиной.
— И не обиделась?
— Это теперь неважно.
— Надя, — сказал я шепотом, — я должен найти убийцу, но никто об этом не узнает.
— Никто? Поклянись.
— Клянусь.
— А я?
— Только ты.
— Макс, а что ты помнишь в двадцать лет? Любу?
— Совсем не помню. И Ивана, хотя мы с ним дружили.
— Какого Ивана?
— Невропатолога. Интересно ты спросила. Наступала весна 74-го, капель в окнах и такая одуряющая свежесть и солнечные вспышки, когда мы рамы выставляли. Я показывал маме ее портрет, только закончил. Я к зачету портрет написал и пейзаж… — я запнулся, какая-то неясная тревога вступила в душу. — Где все это — в кладовке?.. Надо бы поискать. А вот Святослав Михайлович, профессор мой, говорит, что на зачете увидел и оценил мои лепные работы. Почему же я их не помню?
— Какие работы?
— «Прелестная пастушка» и голова Сократа. Вот загадка так загадка! Если я получил тогда удар по черепу…
— Ты и сейчас получил, — перебила она. — А Цирцею убили… и разбили.
— Надя, продолжай!
— Живую женщину и ее изображение уничтожили при тебе.
— Я же был в беспросветной коме!
— Необязательно с первого удара. Тебя сокрушили, ты не мог встать… и нога, не забудь. Он при тебе уничтожил статуи, чтоб ты, беспомощный, видел. А потом добил.
— Может, и не он добил, — добавил я интуитивно, во внезапном прозрении. — А другой. Понимаешь? Вот что их повязало одной веревочкой. Ничего, я до них доберусь.
— Макс, ты только что поклялся.
— Никому ни слова, честно. Ну, что ты, душа моя? Чего ты боишься? Никто не рискнет — хотя бы из-за Котова — напасть на меня, подписать себе приговор. Они на крючке.
— Я и его боюсь. Макс, ты на мне женишься?
— Неужели ты хочешь? Муж я очень незавидный, больной, старый.
— Ты молодой и красивый, — возразила она с женственным упрямством.
— Хорошо, делаю тебе официальное предложение.
— Все, я твоя жена.
— Нет, как только найду его и истреблю.
— Тебя арестуют! Ты же поклялся…
— Черт с ним, я смолчу. Гордость и любострастие — вот из-за чего меня к причастию не допустили.
