Ги Кар - Храм ненависти
— Да… Поэтому, конечно, всё моё финансовое строение рушится! Я не привык быть честным! Честность мне мешала…
— Это ещё не достаточная причина, чтобы посягать на свою жизнь! Этот жест малодушия плохо согласуется с вашим вкусом к риску и трудностям! Вы были всё-таки борцом, как и я.
— Да, но вы добивались победы в честной борьбе… Тогда как я… Вы хорошо предусмотрели день, когда собрали нас на улице Вернэй: добытый в начале деятельности нашего общества миллиард сегодня Съеден… Моя вина в том, что я не признался вам раньше, но я надеялся, что всё ещё смогу исправить ситуацию, чтобы вы ничего не заметили. Я особенно не хотел, чтобы у вас возникло малейшее беспокойство… В последнее время я безнадёжно боролся, чтобы продолжить, несмотря на огромные трудности, предоставление вам финансовых средств, которые позволят вам завершить тяжёлый труд создания ваших мастерских. Это было необходимо!
— Благодаря вашим усилиям они сейчас почти готовы.
— Это моё единственное утешение… Но все эти люди должны приступать к работе, если только ваши цеховые объединения не распадутся… А денег больше нет! Я в отчаянии от того, что втянул такого человека, как вы, в подобный скандал…
— Будьте спокойны, Рабирофф! Люди, совесть которых чиста, всегда выйдут невредимыми из самых деликатных ситуаций.
— У меня другое мнение. Вы упускаете из виду «общественное мнение» — эту слепую угрозу, — которое без колебаний зачислит вас в число моих сообщников! Которое всё смешает… А этого вы не заслужили!
Чрезвычайным усилием воли «Месье Фред» заставил себя приподняться на своей кровати, чтобы произнести эти последние слова, затем внезапно смолк и, обессиленный, упал на подушку… Но Андре Серваль знал, что этот человек ещё много важного должен рассказать ему; он склонился над лицом, тронутым неумолимым приближением смерти. Через несколько минут, показавшихся вечностью, глаза умирающего вновь открылись, чтобы с горестным усилием устремить взгляд на последнее живое существо, которое они могли видеть. Губы задрожали, затем слабо шевельнулись, издав несколько нечленораздельных бормотаний.
— Ну же, Рабирофф! — настаивал Серваль. — Сделайте последнее усилие! Вы мне ведь не всё сказали?
Уже искажённое лицо расслабилось, и голос прошептал:
— Мне не следовало бы никогда спекулировать этим капиталом…
— Нельзя всю жизнь играть в баккара, мой бедный друг! Неизбежно придёт роковой день, когда не повезёт… Я, однако же, допускаю, что вы не один в ответе: во многом ваши зловещие сообщники замешаны в такой концовке. Но, несомненно, вы несёте наибольшую вину, так как разумом далеко превосходили их… И только вы один виновны в том, что защищали их во всём и в конечном счёте их же обманывали. Мне очень хорошо известно то, что вы решили играть в эту опасную игру с того самого момента, как присоединились к моей работе… Я продолжал делать вид, что верю вам, и предоставил вам действовать, в то же время наблюдая за вами…
— Наклонитесь ближе, — проговорил Рабирофф. — Думаю, что я ещё в состоянии собраться с мыслями в последний раз, чтобы попытаться спасти ваше творение… Но нужно меня выслушать… Есть одно средство, единственное, чтобы избежать вовлечения в скандал вас самого и ваших мастеров… Если вы со своими рабочими предпочитали работать в тишине в течение этих подготовительных лет, то и мы в свою очередь были сильно заинтересованы действовать при полном штиле, чтобы закамуфлировать настоящую природу наших финансовых операций… Таким образом наш проект ещё не слишком известен народу. Моя смерть также ничего не добавит к его знаниям, чем окажет вам большую услугу. Моё «завещание» уже готово: начиная с этого вечера будут думать, что я «ликвидировал» себя, подобно тому как это делали многие другие «интернациональные» финансисты до меня, потому что мои персональные дела оказались в слишком плохом состоянии. Из нашей с вами переписки не смогут найти ни малейшего следа. Но узнают даже, что мы были знакомы. Только вашим непосредственным сотрудникам известна моя роль, а они будут молчать… Это в их интересах. Это особенно в интересах собора, имя которого не сможет скрыть скандал…
— Скандал не разразится, Рабирофф! — энергично отвечал Андре Серваль. — И собор будет построен! Единственным временным затруднением станет содержание моих мастерских при том, что касса пуста.
— Через несколько дней она снова может стать полной, если вы меня послушаете и будете действовать немедленно… Боюсь, у меня не хватит сил закончить… То, что я вам сейчас скажу, вам покажется неслыханным, так как вы человек глубоко честный, но в данный момент это не имеет значения! Другого средства нет, чтобы быстро исправить положение, и только вы один сможете без риска им воспользоваться, потому что вам одному никто не может бросить в лицо ни малейшего упрёка! Меня же связывало слишком тяжёлое прошлое, хорошо известное всем тем мерзавцам, которым вы нанесёте визит от моего имени после моей кончины… Это будет неплохой повод для них вспомнить меня тёплым словечком! Как только меня не станет и до того, как кто-то другой зайдёт в эту комнату, вы откроете левый ящик небольшого секретера, что вы видите между двумя окнами… Там я держал свой револьвер: ключ остался в замке. На самом дне ящика вы найдёте список имён и довольно объёмное досье…
В этом списке я записал адреса доброй сотни деловых людей, с которыми мне часто приходилось «работать»… В досье находятся записи, с приложением неопровержимых документов, всех махинаций, совершённых за десяток лет этими личностями, такими презренными, как и я… Вам только нужно найти одного за другим и дать им знать, что вы превосходно осведомлены об их деяниях. Вы внушите им, что если они немедленно не выложат приличную сумму в ваше распоряжение, что даст вам возможность продолжить работу, вы без всякого сожаления донесёте на них с приложением подтверждающих свидетельств… Они испугаются: это подлые трусы! Я их знаю… В этом нет никакого стыда, и будет даже справедливо шантажировать этих негодяев… Поверьте мне, Серваль, может быть, это единственный раз в своей негодной жизни я совершаю честный поступок и…
Речь «Месье Фреда" прервалась окончательно, глаза закатились. Прикрыв веки усопшего, Андре Серваль опустился на колени перед ого кроватью. Уста его были, беззвучны, но сердце говорило в искренней молитве: «Господь, соверши так, чтобы эта мятежная душа обрела наконец покой, в котором ты не можешь ей отказать. Если она делала зло, то это не всегда была её вина, потому что она была слаба… И разве она всё-таки не нашла в себе силы овладеть собой в высшую минуту? Разве не пыталась она в последний раз помочь мне в строительстве храма? Прими эту душу, Бог милосердия, так как ты знаешь счёт тем душам своих созданий, которые способны проявить такое величие перед лицом смерти. Если даже этот несчастный имел грех погубить себя, он всё равно умел умереть…»
Андре Серваль выпрямился, но долго колебался прежде чем направиться к небольшому предмету обстановки, указанному финансистом. Только преодолев отвращение, он решился открыть ящик: этот его поступок шёл против праведности его существования… Но разве не должен он был строить собор? Имел ли он право пренебрегать последним остающимся шансом? Эти люди — именами которых он сейчас завладеет — были всего лишь жалкими человечками. Негодяи не воспринимают добрых чувств: этот сброд признаёт только тех, кто умеет показать себя более сильным и лучше вооружённым, чем он сам.
Завладев папкой и спрятав её иод своей курткой, он открыл дверь, ведущую в соседнюю комнату, где ожидали Эвелин и доктор.
— Всё кончено, — сказал он очень тихо. — Зайдите, доктор… Вы тоже, мадам…
Эвелин приблизилась к постели, где покоился её последний господин, который в её сердце никогда не обладал правом на звание любовника. Она долго рассматривала его без всяких видимых эмоций. От Андре Серваля не скрылась едва уловимая усмешка удовлетворения на её чувственных губах, что привело его в ужас.
Когда врач ушёл, закончив свою миссию, она с величайшим спокойствием сказала:
— Наконец я свободна!
— А разве не были вы свободны всегда? — ответил мужчина, продолжая рассматривать её.
— Не была в мире женщины, более скованной такой бесцельной жизнью, в которой уделом её были усталость и отвращение!
— Не следует ли вам, мадам, подумать в этот момент скорее об умершем, чем о самой себе?
— Я больше никогда не хочу ни думать о нём, ни даже слышать, когда упоминают его имя… Я ненавижу его, как и всех тех, которые помогли мне скатиться вниз по наклонной плоскости.
Эти последние слова немного смягчили чувство презрения Андре Серваля, которое перешло почти в состояние сострадания.
— Что могу я сделать для вас? — спросил он.
