Сергей Громов - Записки важняка
Мог ли такой вояка перебежать к немцам? Вряд ли. Ведь для этого нужно было перейти линию фронта, проползти на брюхе свыше сотни метров через участок так называемой "ничейной земли", каждую секунду рискуя получить пулю. Он мог дезертировать в наш тыл, но почему он этого не сделал на марше? Кроме того, все личные вещи Духаренко: бритва, одеколон, расческа, иголка с ниткой и что-то еще в этом же роде - остались в роте. Более того, прошел слух, что роту готовили отвести на недельку в тыл, на отдых. И все же Духаренко уже свыше двух суток отсутствовал. Факт неоспоримый, а мне пришлось возбудить дело и приступить к его расследованию.
Правда, на первых порах пришлось ограничиться только тем, что лежало на поверхности: был в роте и внезапно исчез, куда - никто знать не знает, вещи остались. О нем еще было известно, что он был не женат. Все эти сведения скупые и никуда не ведущие.
Неожиданно, к исходу третьих суток, Духаренко объявился сам, его доставил в батальон на попутной автомашине какой-то шофер. Духаренко рассказал, что после пустякового ранения сбежал из госпиталя. Выглядел он вполне пристойно, когда я его допрашивал в ротном блиндаже, развернув протокол допроса на пустом ящике от мин. Он глаз не отводил и безо всякого нажима с моей стороны сознался, что двое суток провел в доме одной женщины на хуторе поблизости от их батальона. С ней он познакомился, когда ездил в колхоз за фуражом. Назвал он и ее имя - Фроська.
Я спрашиваю:
- Как вы к этой своей Фроське добрались?
- По солнцу и звездам, все пешком, - ответ издевательский, но лицо Духаренко самое серьезное, даже, можно сказать, доброжелательное.
- Вы знаете, как называется ваш поступок?
- Да как называется? Ушел, и все тут.
Я начинаю закипать и сурово изрекаю:
- Этому в наших законах есть точное определение: дезертирство, в лучшем случае - самовольная отлучка из части.
- Ну что вы, товарищ следователь, - спокойно возражает Духаренко, совсем зря. Если бы я захотел дезертировать, то драпанул бы в Ташкент, а то и подальше. Сами хорошо знаете, что на случайную попутку водитель меня подсадил рядом с нашей частью. Я шел в свою роту, вот и попался ему на глаза...
В этих словах была, пожалуй, и своя логика человека, не усмотревшего ничего особенного в своем поступке. Мол, сходил в самоволку - готов за это и держать ответ. Не понимал он лишь одного: в военное время за это могли и расстрелять.
Духаренко между тем продолжал:
- Нас вроде как готовили в резерв. Скукота непролазная. Сиди и жди, пока какой-нибудь немецкий вшиварь случайную пулю тебе промеж глаз не влепит или фугасом не долбанет. Вот я и надумал: на ночь смотаться к бабе. С неделю тому назад с ней познакомились, когда ездил за фуражом в их колхоз.
- Но сегодня уже третий день, как вы отсутствовали.
Духаренко горестно вздыхает и упавшим голосом спрашивает:
- Вы верите, что я в эту Ефросинью втюрился без огляду?
Самое удивительное, что я ему верю, мне даже жаль его. Сморозил дурака, а как все это может теперь обернуться - ведает один Бог!
- Меня посадят в тюрьму? - допытывается Духаренко - новое лишение свободы ему, по-видимому, кажется самым страшным. А у меня в голове рождается план возможного его спасения. Но делиться этим планом я пока ни с кем не собираюсь и поэтому отвечаю как-то неопределенно:
- Разберусь! - Это в моих устах должно звучать так: "Поживем увидим!"
Особой строгости я не проявляю и отпускаю Духаренко в роту.
В военной прокуратуре дивизии основным видом транспорта служили верховые лошади, закрепленные за прокурором и за каждым из нас - троих следователей.
За мной была закреплена кобыла с романтической кличкой "Эльма", стихийно прозванная ездовыми Шельмой за привычку внезапно пугаться и бросаться вскачь в сторону.
Обычно я заводил свою лошадь в полковой взвод конной разведки, где она и находилась вплоть до моего возвращения.
Вот и теперь, закончив дела, я отправился за своей Шельмой. Надо сказать, что настроение у меня было неважнецким. Хотя по делу Духаренко я все выполнил: допросил его, допросил их командира роты и нескольких солдат, знавших Духаренко не один день, отразил в допросах его беспокойный характер, зафиксировал сам факт задержания Духаренко. И тем не менее от всего этого я удовлетворения не испытал. Несмотря на его судимость, привычку задираться и браваду человека уже много повидавшего и испытавшего, я проникся к нему жалостью и думал лишь о том, как бы облегчить его участь. Спасти его могло лишь ходатайство командования дивизии в нашу прокуратуру с просьбой разрешить дело рядового Духаренко в дисциплинарном порядке, а именно: показательным разбором его поступка перед строем и с обещанием в случае повторения подобного списать его в штрафной батальон. Еще мне предстояло заручиться прокурорским согласием нашего Прута, мнение которого могло с моим и разойтись.
Моя разлюбезная кобыла, застоявшаяся в стойле, резво бежала легким аллюром, ступая по рыхлому насту. Приходилось ее немного сдерживать поводом.
За большим населенным пунктом, где располагался штаб дивизии, дорога повела наверх, на поросшую кустарником высотку. В это время сзади, из молодого ельничка, с короткими интервалами ударило подряд несколько ружейных выстрелов. Эхо я уже не услышал: оно растворилось в растущем рокоте моторов самолета. Так и есть, снова объявилась "рама"... Этот чертов самолет-корректировщик "фокке-вульф" чуть ли не ежедневно нахально прогуливается над нашими позициями, все засекая и фотографируя. Он действительно похож на раму. Поэтому наши бойцы это мирное и совершенно безобидное слово "рама" и произносят с такой ненавистью. О том, что на переднем крае нашей обороны маловато зениток, немец давно уже понял. Но он осторожничает и, не снижаясь, держится высоко.
В штабе нашей дивизии есть капитан Розанов, который дал себе слово сбить "фокке-вульф" из ручного пулемета. В надежде подкараулить самолет на более низкой высоте Розанов часами торчит в холодном лесу. Пока ему не везет, но Розанов уверен, что настанет и его час, немец потеряет бдительность и снизится...
...Теперь дорога пошла вниз, надежно прикрытая высокими деревьями.
В прокуратуру я добрался вполне благополучно и застал одного Гельтура. Хранитель нашей канцелярии при моем появлении оживился и не без ехидства приветствовал меня:
- Ну-с, с чем на этот раз пожаловал пламенный патриот юстиции?!
- Считай, что с делом, почти законченным, - сбрасывая на единственно приличный стол в нашей прокуратуре свою полевую сумку, ответил я.
- С почти законченным? - недоверчиво переспрашивает Гельтур и интересуется: - Ведь ты это дело возбудил только позавчера?
- Так что из этого?
- Ну, если так, то ты молодец, зря времени не терял. Где этого Духаренко задержали? - допытывается Гельтур.
- Недалеко от их части, - отвечаю я и умалчиваю о том, что тот сам возвратился в свою часть.
- Он во всем тебе признался? - продолжал Гельтур.
- Не сразу! - наводя тень на плетень, говорю я. Стараюсь, чтобы все выглядело не так уж просто.
- Вещдоки привез?
- Их нет.
Я знаю, что сейчас Гельтур обратится ко мне с просьбой почитать дело, и не ошибаюсь.
- Ты не прочь, если я твое дело почитаю?
Против этого я не возражаю и выкладываю тощую папочку со всеми материалами следствия по делу Духаренко.
Гельтур мигом все сграбастал и углубился в чтение, начав с протоколов допроса Духаренко. Я же занялся чем-то другим и только слышал:
- Значит, не обошлось без бабы...
- Эти амнистированные до баб охочи...
Гельтур еще долго копался в документах, о чем-то поразмышлял и голосом, ничего хорошего не предвещавшим, поинтересовался:
- И как же ты теперь собираешься с этим делом посту пить?
Никакого подвоха не ожидая, я беззаботно ответил:
- Предъявлю Духаренко обвинение, составлю обвинительное заключение и толкнем дело в трибунал! - Говорить о каком-то другом решении я не захотел. Ведь окончательное решение за Прутом. На ласковый тон Гельтура я не обратил внимания.
- А как ты, молодой человек, объяснишь появление в деле вот этой справочки? - с наслаждением спросил он.
- Этой бумажки? - спросил я, видя, что он между пальцами правой руки зажал какую-то мятую справку.
- Не бумажки, а до-ку-мен-та, оказавшегося у твоего подследственного. Ты выяснил, как он попал к нему?
Я взял справку, которую, кстати говоря, видел и раньше, но почему-то не обратил на нее внимания, и еще раз внимательно с ней ознакомился. Справка как справка. Серая бумага, фиолетовые чернила, в углу гербовая печать и штамп какого-то госпиталя с просроченной датой. Выдана она какому-то капитану интендантской службы Цветкову в том, что ему действительно предоставлен трехнедельный отпуск по ранению.
Скорее всего, эта справка липовая, а вот как она попала к Духаренко я был обязан выяснить, но не сделал этого по какому-то недомыслию. Уверенность в том, что к делу Духаренко эта справка никакого отношения не имела, у меня сохранилась, о чем я и сказал Гельтуру. Но он с этим не согласился:
