Галина Романова - Тайна, приносящая смерть
– А почему именно четыреста-то?
– А сто граммов на утро всегда оставляет, привычке он не изменил и на этот раз. Когда мы ввалились, он как раз закусывал, – пояснил Толик, сунул в рот последний кусок сыра, закрыл контейнер пластиковой крышечкой, пришлепнул ладонью, чтобы пазы сошлись, протянул Даниле. – На, спасибо, что помереть не дал. С постели же подняли, суббота же!.. А насчет девки ты не парься особо, может, отпечатки какие будут. У нее кофточка на «молнии» как раз под горло почти была застегнута, наш умный эксперт говорит, мог немножко полапать убийца «молнию».
– Если не в перчатках был.
– Если не в перчатках был, – миролюбиво подхватил Толик, поднял голову, сощурился на солнце, произнес мечтательно: – Сейчас бы на песочке на бережку поваляться, да, коллега?
– Может быть. Слушай, – вдруг вспомнил Данила про то, что его беспокоило сначала неосознанно. – А что он говорит про безделушку ту золотую?
– Какую безделушку? – Толик сонно поводил глазами. – Ты о чем? Не понял?
– У Марии Углиной в руке был зажат некий предмет, эксперты подтвердили, что золотой. Причем золото весьма высокой пробы, только все никак не определят, что это конкретно за изделие. Будто бы фрагмент чего-то, то ли броши, то ли серьги.
– А-а, вон ты о чем! Нет, не спрашивал. А зачем вообще? Да и откуда у нищего библиотекаря золотая цацка, причем весьма высокой пробы! – передразнил Толик манеру изъясняться их главного криминалиста Волина. – К тому же фрагмент брошки или серьги! Это скорее она, когда своей сопернице лицо когтями расписывала, безделушку эту и позаимствовала. В вещах убитой нужно искать это украшение, а не у библиотекаря обдолбанного. Как думаешь, до суда дотянет...
В вещах убитой Тани Востриковой никаких золотых украшений найдено не было. Все, что нашли, – это золотой крест на золотой цепочке, спрятанный в маленькой шкатулке среди наволочек в верхнем ящике комода. Все, больше ничего. И в ушах убитой не было серег, и колец на пальцах, и браслетов.
– Не было у нее ничего, – обронил Бабенко, выходя на крыльцо следом за Щеголевым из дома убитой. – Откуда у нее золоту взяться? Сиротствовала она. Помогали всей деревней кто чем мог.
– Да уж вижу! – зло фыркнул Данила, глянув на участкового остро, с осуждением. – Вы все тут помогаете друг другу! А может... Может, было у нее что-то, что она никому не показывала и носить не носила? Просто прятала где-то, а надевала лишь дома, перед зеркалом поскакать, а? А тут Углина к ней ввалилась, они подрались, так с ее шеи сорвала и...
– Не ее это вещь в Машкиной руке была зажата, – перебил его Бабенко, вдруг подхватил под локоток и увлек подальше от опергруппы, уже засобиравшейся уезжать. – Ты ведь умный малый, Данила Сергеевич. Ты все правильно тут про нас понял, и про Таню, и про Сашку, и про меня.
– И что я понял? – Данила с силой выдернул свою руку из жарких пальцев Павла Степановича, сделал два предупредительных шага назад.
Чего это он удумал? К чему этот заговорщический тон? К чему это уединение? Вот уж кем он не желал быть, так это его соучастником! Мало ли до чего он додумался, мало ли о чем догадался! Он никак не дал понять, что готов проявить снисходительное понимание и все такое. Либо пускай официально все на бумаге излагает, либо пусть катится к черту со своим знанием здешних порядков и душ местного населения.
– Понял ты, что это мы... Что это я... – глянув в свирепое лицо Щеголева, Бабенко осекся и закончил совсем не так, как хотел: – Говорила с ней Саша вчера и спрашивала про золотую вещицу. Не знаешь, мол, откуда она у матери взялась? Та в непонятках. Нет, сказала, что не знает.
– Она могла соврать! – излишне резко, излишне грубо прервал он участкового. – Она могла...
– Да не могла, не могла, что ты заладил, в самом деле! – Потная пятерня Бабенко снова сдавила левый локоть и принялась слегка поглаживать. Лицо его болезненно сморщилось. – Что ты всех на один аршин меряешь-то?! Все у тебя вруны, все воры, все убийцы! Завелась в стаде нашем одна поганая овца, что поделать! Это же не значит, что... А, да что я тебе говорю, ты уже все решил для себя! Сейчас Володька вам все подпишет, можете под шумок ему еще чего-нибудь для раскрываемости подсунуть. Он и это возьмет на себя. А он ведь... А он ведь не убивал, Данила Сергеевич. Придумал он все, книголюб несчастный. И думается мне, что ты об этом догадываешься. Да вот только молчать станешь о своих догадках-то, потому что невыгодно это тебе...
Он смотрел минут пять в сгорбленную спину участкового. Все смотрел и смотрел. Пока тот шел от дома Востриковой по улице к магазину, потом от магазина к проулку, смотрел, как тот потом сворачивает к себе. И не то чтобы жалко ему сделалось этого пожилого дядьку, надсадно рвущего душу за своих сельчан и пытающегося защитить их всеми возможными и невозможными способами, иногда даже идущими вразрез с их общими интересами. Но что-то похожее на уважение шевельнулось в душе Данилы Щеголева.
Время покажет, одернул он тут же самого себя. Кто из них прав, кто виноват, кто милосерден, кто жесток, время покажет.
Бабенко – с его всепоглощающей любовью к землякам и желанием оградить их от беды и неприятностей порой даже противоправными действиями или он – стоящий на страже законности и не позволяющий случаться этим самым противоправным действиям, как бы банально это ни звучало, вынужденный гасить в себе порой и жалость, и сострадание.
Ничто из перечисленного – ни жалость, ни сострадание не способно оправдать жестокости убийства. Ничто!
Глава 10
Он все же съездил на шашлыки с Ленкой. И новый гриль ему попробовать удалось, и мясо получилось на нем сочным и нежным, как и обещано было в инструкции по применению.
Жара немного ослабла, и в тени на берегу огромной лужи, которую местные гордо именовали озером, было очень комфортно. Он даже какие-то удочки, в спешке сдернутые с антресолей, забросил в воду. Правда, тут же забыл о них, занявшись углями. Лена без его помощи разложила складной столик со стульями. Принялась резать овощи для салата. Что-то тихонько мурлыкала себе под нос, безмятежно улыбалась каким-то своим мыслям и все время смотрела на него. Хорошо смотрела, с прежней нежностью, теплом. Ничего недосказанного не осталось в ее милых глазах, ничего невыясненного. Все прямо и открыто. Он ее муж, и она его очень любит.
Данила вздыхал и отворачивался, чтобы не тревожить ее своим раздражением, которое он старательно прятал за суетой.
Он даже немного завидовал Леночке. Все у нее просто и замечательно. Любимый человек рядом. Воскресный день удался. Погода потрясающая. Место пустынное. Посторонние вниманием не докучают. Что еще надо для удачного выходного дня?
Он так не мог. Старался, правда, но не получалось. Из головы не шло вчерашнее убийство деревенской девчонки, непонятно кому перешедшей дорогу. Он даже с Толиком повздорить вчера ухитрился, это когда они уже в отдел вернулись.
– А вдруг это не он, Толян? – Данила как раз достал из своего сейфа папку с делом и рассматривал фотографии той самой золотой безделушки, что была зажата в руке убитой.
– Так сознался же человек, чего огород городить! – Тот начал кипятиться с первых аккордов, понимая, куда Щеголев начнет клонить. – Давай еще маньяка придумаем себе на голову! И что будет?
– Что?
– Поселишься в том районе и будешь вахту нести в засаде денно и нощно! На заднице мозоль вырастет, как у мартышки, прежде чем тебе удастся кого-нибудь поймать. Оно тебе надо?! А Ленке твоей надо?! И найти никого не найдем, и...
Это вот незаконченное предложение, оборвавшееся союзом, мгновенно отрезвило Данилу. Конечно, Толик прав. Если они сейчас озвучат версию о маньяке, орудующем в окрестностях той самой деревни, и станут на ней настаивать, на уши поставят весь отдел. Информация запросто просочится в средства массовой информации, что посеет панику среди населения. Высшие эшелоны местной власти обеспокоятся, станут требовать ежедневного отчета. Им ни днем, ни ночью покоя не станет.
Да и не позволят им ее озвучить – версию с маньяком, если готовый подозреваемый есть. Который к тому же написал явку с повинной. Он наверняка и девушку задушил минувшей ночью. Толян вон как в этом уверен на все сто. А что не сознается пока Володя-библиотекарь, так по причине того, что не помнит ничего. И это вопрос времени. В убийстве Марии Углиной он тоже не сразу сознался. Не помнил потому что ни черта. Может, события и пятничного вечера из его башки так же вылетели вместе с похмельными парами. Чуть посидит без спиртного, станет вспоминать, глядишь...
Не вспомнил! Не вспомнил Владимир о трагических событиях минувшей пятницы ни в понедельник, ни во вторник со средой.
– Дома я был! – настаивал он, поворачивая поочередно к каждому бледное до синевы лицо с трясущимся ртом. – Если в случае с Машей я виновен, то здесь – грех на душу брать не стану! Не я это!!! Я даже из дома не выбирался после того, как с магазина пришел.
