Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века
Взять Олега в оборот… глупость какая.
– А вот и наша мамочка, – придурошным тоном сказал он и руки расставил. – Дорогая! Иди сюда! Мы по тебе соскучились!
– Олег, прекрати.
– Ты не хочешь меня поцеловать? Леха, она не хочет меня поцеловать.
Этот человек совершенно невозможен.
– Нам… нам к завтраку надо, – сказала Кирочка, нащупывая ручку двери. – Алешенька, иди вниз. А мы тут… мы тут…
– Поцелуемся, – договорил Олег.
Что теперь Алешенька про нее подумает? Он, наверное, переживать станет. Дети всегда переживают, когда в их жизни что-то меняется.
Алешенька положил книгу на стол и вышел, не сказав ни слова. Он обиделся! Господи, ну как теперь быть?
– Ты! – Кирочка в два шага оказалась рядом с Олегом. – Ты это прекрати!
– Что прекратить?
– Это! Шуточки твои! – Она осмелела настолько, чтобы толкнуть его в грудь. Действие не имело смысла, поскольку весу в Олеге было вдвое, если не втрое больше, чем в Кирочке. – Что теперь Алешенька подумает? Что он уже подумал?
– Але-е-ешенька… прекрати называть пацана этим овечьим имечком. Але-е-ешенька, – проблеял Олег и, перехватив руку, дернул. Кирочка упала на кровать. – И дергаться тоже прекрати. Ты им командуешь, а не он тобой.
– Я им не командую!
– Вижу.
– Я люблю сына!
– И поэтому прыгаешь вокруг него, как коза вокруг капусты. Знаешь, чем все закончится? А тем, что вырастет твой Алешенька слюнтяем, которому будет насрать на всех, кроме себя. Но ты и тогда не увидишь…
– Ты не понимаешь! Отпусти!
– Ты ж сама поговорить хотела, так что слушай. Больше никакого восторженного блеяния. Ясно?
Господи, Галька права! Кирочка – дура! О чем она думала, с этим человеком связываясь?
– Послушай, – тон Олега смягчился. – Любить-то по-всякому можно. Ты его своей любовью задушишь. Разве это хорошо? Ну вот только реветь не надо. Я не собираюсь твоего Лешеньку забирать. Ты сама хотела, чтоб он нормальным рос. Так дай ему расти. Не мешай. Наступи на горло собственной песне. Собой займись.
Нет. Как Кирочка может мешать Алешеньке? Она ведь только для него и живет!
– Для себя попробуй, – посоветовал Олег, разжимая руку. – Вдруг да понравится?
Для себя Кирочка жить пробовала, но у нее не вышло.
– Образование там получи нормальное… работу интересную…
– У меня было, – ей вдруг захотелось ударить Олега. Пришел, советует. Ему, дескать, со стороны видней. Но и дело-то его – сторона. Ничего он не знает о Кирочкиной жизни!
– И образование. И работа. Все было. Я бы сейчас могла в топ-менеджеры выйти и…
И вместо этого сидит в магазинчике, глотает обиды и рассчитывает, с кем ей безопасней переспать, чтоб Алешеньке было лучше.
Обида – не на Олега, на Сергея, бросившего ее одну, как если бы она и не человек, но вещь ненужная – сдавила горло, задушила слезы. Кирочка хотела сказать что-то гневное, злое, но не сказала – наверху вдруг раздался грохот, а потом и крик.
Вскочив, Олег кинулся к двери и за дверь. Он несся по коридору огромными скачками, и редкие уцелевшие картины на стенах подпрыгивали, стучали, словно подгоняя.
Кирочка не успевала. Она всегда плохо бегала, и даже страх – в голове осталась одна-единственная мысль, что кричал Алешенька, что ему плохо – но даже этот страх не в силах был заставить ее бежать быстрее.
Лестница на третий этаж. И выше. Олега не видно. Где он? Выше!
Площадка.
Чердак – темный квадрат в потолке. Олег уже наверху. Кирочка карабкается. Она цепляется за кривоватые перила, едва не соскальзывает с крутых ступенек, которых слишком много.
На чердаке туман из пыли, серо-золотой, разукрашенный солнцем. И Кирочка чихает, никак в силах остановиться, потому как на пыль у нее аллергия. Сердце пускается в пляс, а пальцы знакомо холодеют.
Не сейчас!
Нельзя!
И сердце соглашается. А пыль вьется шелковыми шарфами, вуалями, что лишь дразнят силуэтами вещей, но не показывают сами вещи. И Кирочке приходится идти на ощупь.
– Олег!
Он же здесь. Он бежал впереди, и Кирочка точно это помнит. Куда он делся?
– Олег, ты здесь?
Тишина. Следы солнца на полу. Доски теплые, тепло проникает сквозь подошвы тапочек. А тапочки у Киры смешные, тканные, с ушками и глазами-бусинками. Алешеньке они нравятся.
– Алешенька!
Тихо.
Голуби курлычут. Близко-близко. За спиной.
Кирочка поворачивает. За спиной никого, лишь пылинки пляшут в столпе света.
– Олег… ты тут?
На чердаке пусто.
– Эй, кто-нибудь…
Никого. Голуби, и те замолчали, позволяя Кирочке осмотреться. Но стоило ей шагнуть к выходу, как крышка, такая надежная крышка, сделанная из толстых дубовых досок, взяла и захлопнулась.
– Глупая шутка, – сказала Кирочка, чувствуя, как снова леденеют руки.
Не шутка. Тот, кого она видела… не видела, но заметила. И только руку! Всего-навсего руку в белой перчатке! Он или она – Кирочка даже этого не скажет – решил ее убить.
– Пожалуйста… я ничего не знаю! Я ничего… ничего не видела! Честно!
Голос ее порождал слабенькое эхо, которое тут же умирало, как вот-вот умрет и сама Кирочка. Бежать? Куда?
К окну. На чердаке имеются окна, узкие, в плотных сетках рам. И Кирочка, если постарается, откроет окно. Позовет на помощь. Просто-напросто выберется наружу. И спустится.
Она сильная.
Первое окно оказалось запертым. Второе и третье – тоже. Кирочка толкала, дергала, царапала, но окна держали оборону. И лишь самое последнее, квадратное, совсем уж крошечное, словно кошачий лаз, оказалось открытым. Оно распахнулось радостно, как если бы ждало Кирочку. И широкая лента карниза за ним выглядела вполне надежной. В полушаге на ленте сидела куцекрылая горгулья с горбатой спиной.
А… а может, не стоит лезть? Дверь закрылась, но на чердаке никого, кроме самой Кирочки. Зачем тогда бежать? Рисковать? Проще сесть и подождать. Алешенька ее хватится. И Галина. И Олег… конечно, Кирочку станут искать.
Найдут ли?
Дом огромен. А на чердак давненько не заглядывали.
Кирочка села на пол и попыталась мыслить логично.
Итак, у человека, который запер Кирочку здесь, имелась цель. Вопрос – какая? Хотели ее напугать? Предупреждали? Или подготовили? Убрали от Олега и Гальки, спрятали в надежном месте до поры до времени, чтобы…
Хватит себя пугать!
Успокоиться. И решиться. Вот окно. С трудом, но Кирочка в него пролезет. Карниз широкий, каменный. Горгулья рядом. И если уж камень выдерживает вес камня, то и с Кирочкиным как-нибудь да управится.
За спиной скрипнула доска. И снова скрипнула. Кирочка вскочила, обернулась. Никого. Пусто.
– Пусто, – повторила она вслух, голосом разгоняя страшную тишину. – Здесь пусто!
Голубь воркует, нежно, уговаривая голубку поспешить.
Но голубей нет!
Никого нет!
Сердце снова колотится быстро и с каждым ударом все быстрее.
Стоп. Спокойствие. Сжать кулаки, впиваясь ногтями в кожу. Боль помогает удержаться наяву. Думать. Кирочка совершенно не способна думать в этом страшном месте. Уходить!
И доски снова скрипят. Ближе и ближе. Кто-то крадется, и вот-вот доберется до Кирочки.
Но здесь же нет никого!
– Эй! Ау! – Она не знает, что кричать, да и голосок дрожащий, испуганный. – Ау! Олег! Помогите! Кто-нибудь…
Никого. Но кто-то… Теперь Кирочка слышит и дыхание, сиплое, явное. Это не галлюцинация. Кирочка различает вдохи и выдохи, редкие всхлипывания и еще более редкие вздохи.
– У… уходите!
Она сама не заметила, как отступила к окну, прижалась спиной и руки вытянула, растопыренными пальцами угрожая пустоте.
– У… уходите!
Смешок. Шепот. Слова получается различить не сразу, но Кирочке повторяют снова и снова:
– Беги… беги. Бегибегибеги…
И когда голос сменяется визгом, скрежетом совершенно нечеловеческой природы, Кирочка ныряет в окно. Она выбирается на парапет, цепляясь в камень руками и коленями. Она ползет, стараясь оказаться как можно дальше от жуткого места. И горгулья ухмыляется вслед. Горгульям случалось видеть всякого, их не удивить скрежетом.
Сердце колотится.
Захлебывается.
Руки дрожат, а карниз становится уже и уже, а трещин – все больше. Они разрастаются, грозя обрушить и карниз, и Кирочку.
Остановиться. Выдохнуть.
Все хорошо. Надо только успокоиться. И Кирочка пробует. Она сидит на каменном пятачке рядом с горгульей самого отвратительного вида. Кусок крыла у нее обломан, а хребет подернут зеленью не то мха, не то плесени. И сама она скользкая, ненадежная, как и крыша.
Черепица лежит на черепице, керамическая чешуя старого дракона, который притворился домом, чтобы люди успокоились и позволили сожрать себя. Кирочка увидела правду. А значит, ей придется умереть, ведь свидетелей опасно оставлять в живых. Дом это знает.
