Екатерина Лесина - Хризантема императрицы
– Привет. А ты чего здесь делаешь?
– Да так, ничего особенного.
От Женечки пахло ландышами. А по выражению лица ее, Герман понял – не поверила. И испугалась. Непонятно только чего именно.
– Ладно, дорогой, я уже на месте, – пропела она в мобильник. – Вечером увидимся...
* * *Шкатулка, которую Дашке выдали в обмен на расписку, была невелика и необычна. Черное лаковое дерево, посеребренные, местами потемневшие от времени уголки, узорчатая ручка на крышке и крохотный замок. Ключ подошел идеально, легкий поворот, нажатие, и вот уже горбатенькая крышка откидывается, обнажая выстланное бархатом нутро.
Хризантема существовала, такая, каковую описывала безумная Желлочка, такая, о которой рассказывал Сергей, и такая, какую, как оказалось, помнила сама Дашка. Помнила и удивлялась, как вообще могло потеряться это воспоминание. Каменное солнце, холодные лепестки, жесткие и острые, как иголочки, с ними осторожно надо, а то порезаться можно.
Ну конечно, императрица отдала Хризантему, потому как однажды имела несчастье уколоть палец. Дашка держала цветок на ладони, поворачивая его то одной, то другой стороной к свету, наблюдая, как меняются оттенки камня, то выцветая до прозрачности бледно-желтых алмазов, то вспыхивая тяжелым берилловым золотом, то разлетаясь легчайшей сапфировой пылью...
И только потом, позже, налюбовавшись вдосталь, она заметила, что в шкатулке помимо броши имелись и другие украшения. Вот мамино ожерелье на сто жемчужин, одинаковых, крупных, живого розового цвета. А вот сапфировая брошь. И кулон с квадратным изумрудом, окруженным россыпью мелких алмазов. И серьги к нему. Рубиновое ожерелье... перстни... диадема...
Вещей было много, но Дашка помнила каждую из них и примеряла, и плакала, горюя о чем-то зыбком, таком, чему нет названия.
– И в тот момент, когда увидела императрица хризантему, поразилась она совершенству, по ее же приказу сотворенному, и пожелала в руки взять... – раздался тихий Желлочкин голос. – Но не дался королевский цветок в руки самозванке, уязвил нежную кожу. И рассердилась императрица...
С Желлой нужно что-то делать и побыстрее, ведь жизнь начала изменяться, так стоит ли останавливать перемены?
Несколько следующих дней Дашка пропадала на работе, ее внезапное рвение, увлеченность даже не столько основной темой исследований, сколько смежными вопросами воздействия ряда алкалоидов растительного происхождение на работу сердца, остались незамеченными. Да и дело ли, если Леночка предложила новую схему опыта... но впервые за долгое время Дашка ей не позавидовала. Теперь у нее была своя цель.
И свои идеи.
* * *– Привет, сеструха, – Милочка лежал на диване, закинув ноги на подушку. И ведь не разулся даже, к остроносым, импортным ботинкам прилипли рыжие комки глины. Штаны задрались, обнажив голые, поросшие густыми рыжими волосами, ляжки. Закатанные рукава рубашки, галстук, торчащий из нагрудного кармана, кепка на полу.
Милочка был пьян.
– Что, не рада?
– Нет. Зачем пришел? – Дашка вдруг испугалась – знает. Клава ли проболталась, сам ли выследил – но знает и явился требовать долю. А она, глупая, даже не спрятала шкатулку, точнее, спрятала, но тайник теперь казался ненадежным.
– А затем, что хорошо устроилась.
– Что? – Дашка ушам своим не поверила. О чем говорит этот поганец?
– То, – передразнил Милочка, подымаясь. Попытался шагнуть, распростерши руки в стороны, так, словно обнять желал. Икнул. – На квартирку, небось, метишь? А что, Желка скоро помрет, а тебе, хорошей и пушистой, хоромы достанутся.
– И это будет справедливо.
– Да ну? А с чегой это вдруг справедливо? Кто ты ей? Никто. Она тебя даже и не любила никогда.
– Зато тебя любила, и чем ты отплатил? – внутри закипала ненависть, лютая, ядовитая, свитая из дней, проведенных наедине с Желлочкой, из безумных сказок, потраченных надежд, несбывшихся желаний, теперь казавшихся упущенными навсегда. И хрупкая надежда, упрятанная в черную шкатулку с драгоценностями, казалась еще более зыбкой.
Нельзя его сюда пускать. Нельзя и все.
– Не любила и теперь не любит, – Милочка точно и не слышал вопроса. – Зато меня по-прежнему. И я имею полное право быть тут. И буду. Завтра перееду, комнату освободи, поняла? А если чего не так, то вот! – он сунул под нос кулак. Дашка зажмурилась: нет, невозможно, это должно когда-нибудь закончится, иначе...
...иначе последний ее шанс исчезнет.
– Ничего, потеснитесь, вы – бабы, вам и вдвоем в одной комнате неплохо будет. Только гляди, чтоб эта психованная ко мне не лезла.
– Куда ты ее дел? – сердце екнуло, но не со страху, скорее от нерешительности, которую, впрочем, Дашка преодолела легко.
– В ванной... а че? Ей все равно по фигу, где сидеть, а мне мешала.
Мешала? Что ж, Дашка это запомнит. А еще она не сомневалась, что запомнит не только она – Милочка всегда любил поговорить, и это в данном случае очень хорошо, просто-таки великолепно.
Дашка не упустит свой шанс. Но сначала нужно отнести шкатулку по прежнему адресу.
Леночка
– Ну да, мама, да... он из приличной семьи. И вообще очень хороший человек! – Леночка громко шептала в трубку, пытаясь быть убедительной, но получалось плохо. А разговаривать в голос нельзя – дверь в кабинет Степан Степаныча приоткрыта, и сам он в настроении преотвратном, не то ввиду внеочередного похмелья, не то из-за очередной ссоры со второй половиной.
– Мама! Я не знаю, что скажет Эльжбета Францевна, но одна я никуда не пойду!
Это Леночка сказала громко и решительно, и даже собралась было трубку повесить, поставив в затянувшемся споре точку, но потом подумала, что это не совсем красиво.
– Хватит занимать линию! – рявкнул Степан Степаныч.
– Скажи своему сатрапу, что ты увольняешься! – в очередной раз потребовала мама.
– Хорошо, – ответила Леночка обоим и повесила-таки трубку.
– И кофе сделай!
Кофе она сделала, и себе тоже – все равно заняться больше нечем, и сидела, раскладывая пасьянс, и гадала, прилично ли будет пригласить Германа к незнакомой ему Эльжбете Францевне. И что он, конечно, вряд ли согласится, но одна Леночка точно туда не пойдет, и отнюдь не из-за Эдички.
Вспомнив про Эдичку, она заодно вспомнила и про конфеты, и про цветы, в которых нужно было бы воду поменять. Желтые хризантемы... а странно, что Эдичка именно их прислал, он как правило выбирает то, что дорого и эксклюзивно, а желтые лохматые хризантемы выглядели более чем обыкновено и совсем неуместно рядом со сложной цветочной композицией из ирисов, карликовых лилий и махровых фиалок. Впрочем, композиция была общая, ежедневно обновляемая по договоренности с фирмой, а цветы – личные, Леночкины, и оттого замечательные.
И конфеты замечательные, пусть и не тот сорт, который она любит, но это так мило... и так неудобно, ведь Эдичка, как ни крути, ей неприятен. И верно оттого Леночка сунула коробку в самый нижний ящик стола и постановила при ближайшем удобном случае подарить ее кому-нибудь. Может, тогда она перестанет чувствовать себя обязанной?
А Герман пойти к Эльжбете Францевне согласился, и даже, как показалось Леночке, сделал это охотно.
* * *– Ах, милая моя, а ты все хорошеешь! – Эльжбета Францевна легонько коснулась ладонями плеч, сделав вид, будто обнимает. – Ну нет, это просто непостижимо, я рядом с тобой чувствую себя старой развалиной!
– Ну что вы! Вы замечательно выглядите! – почти не соврала Леночка, протягивая подарок.
Эльжбета Францевна и вправду выглядела недурно. Как подозревала Леночка, благодаря не столько умелому макияжу и здоровому образу жизни, сколько достижениям современной хирургии. Скуластое лицо, высветленные волосы, смелое декольте, розовый жемчуг в три нити, темно-лиловая тафта и фламандское кружево. В ней все было изысканно, совершенно и пугающе.
– Это Герман, – представила Леночка, про себя решив, что не задержится здесь надолго. – Он со мной.
Герман вручил загодя приобретенный букет, который именинница тут же перепоручила лакею. А дальше все было обыкновенно: долго, скучно, разбавлено разговорами об искусстве, которое, вне всяких сомнений пребывает в упадке, особенно поэзия. Обсуждением новой пассии какого-то совершенно незнакомого Леночке типа; девицы спорных внутренних достоинств и бесспорных внешних; состоявшегося на прошлой неделе приема у Сютиных, Леночкой пропущенного... Наверное, обсуждали и саму Леночку, и уж совершенно точно – Германа.
А мама, как обычно, опаздывала.
– Ты не заскучала, милая моя? – поинтересовалась Эльжбета Францевна, проходя мимо. В одной ее руке был бокал с шампанским, в другой – низенький лысоватый мужичок в красной шелковой рубахе и плисовых портах. – Знакомься, это Федор, он – художник. Русский примитивист и народник.
