Анна Малышева - Алмазы Цирцеи
– Предлагается полный архив фламандского купеческого семейства с 1631 по 1637 год. Учет расходов, переписка, непогашенные и погашенные векселя, выкупленные долговые обязательства. Огромный интерес для коллекционера и историка. Семья неких Ван Хейсов из Брюгге. Начальная цена – двести евро.
Вероятно, среди людей, присутствовавших на аукционе, не оказалось ни коллекционеров документов такого рода, ни любителей истории Бельгии. Многие начали вставать, шумно двигая стулья, кто-то бесцеремонно говорил во весь голос по телефону. Но Александра сидела неподвижно, пытаясь уловить нечто, ускользающее в самый дальний угол ее цепкой памяти искусствоведа. Брошенное аукционистом имя всколыхнуло некую смутную тень, и женщина упорно преследовала этот призрак, пытаясь его определить, назвать. «Ван Хейсы из Брюгге. Кто такие? Купцы? Почему я это имя знаю? Ван Хейс не художник, но тут что-то связано с художником…»
Она кусала губы, ерзала на стуле и почти машинально подняла руку, показывая свое желание участвовать в торгах. Аукционист, собиравшийся уже снять объявленный лот, радостно указал в ее сторону молоточком:
– Четыреста евро, мадам?
– Черт бы тебя с ними взял, – сквозь зубы проговорила женщина, уяснив себе, что в мгновение ока приобрела совершенно бесполезный и наверняка ужасающе нудный архив. «Лучше бы я себе дубленку на распродаже купила. Хожу в линялой куртке на рыбьем меху, в Европе это терпимо, но в Москве прямо стыдно, да и холодно! У самой вечно долги, и вот вам, пожалуйста, покупаю долговые обязательства, которым чуть не четыреста лет!»
На этом торги закончились. Александра, помаявшись в очереди, оформила все свои приобретения, произвела оплату доставки, проследила за упаковкой. То была обычная рутина, уже не будившая в ней охотничьих инстинктов. Приходилось к тому же торопиться, обратный билет у нее был на вечер того же дня.
С собой в аэропорт она взяла только охотничьи ружья и архив Ван Хейсов, умещавшийся в небольшой картонной коробке из-под шоколадных батончиков. Ружья запрещалось пересылать, как огнестрельное оружие, их можно было только сдать в багаж, соответствующим образом упаковав и оплатив. Архив купеческого семейства, по ее мнению, не стоил денег, которые пришлось бы потратить на его пересылку. Александра уже всерьез ругала себя за эту покупку. «Любительница истории! Оборванка! Вечно без гроша! Едва чуть-чуть заработала и тут же купила кучу бумажного хлама!»
С ружьями в аэропорту пришлось повозиться, несмотря на все прилагавшиеся к ним справки и разрешения на вывоз. В результате Александра прошла паспортный контроль в последний момент и последней поднялась по трапу самолета. Коробка все время ужасно ей мешала, женщина то совала ее под мышку, то несла, прижав к груди, все больше проникаясь ненавистью к этим бесполезным документам.
Наконец она устроилась в кресле, поставив коробку на колени. У Александры не было с собой ни книги, ни журнала, и она решила покопаться в бумагах во время полета. Когда самолет взлетел и можно было расстегнуть ремень, женщина уселась поудобнее, сняла крышку с коробки и, достав пачку туго связанных, желто-коричневых от старости бумаг, принялась осторожно их разбирать.
Ей сразу попалась серия долговых расписок. Александра догадалась, с чем имеет дело, лишь по цифрам, значившимся тут и там, и нескольким подписям в конце – явно заемщика и поручителей. Фамилии были сплошь фламандские, язык, как она решила, также фламандский, впрочем, художница не взялась бы отличить его от голландского. «Все равно не смогу прочесть и понять, в чем тут дело. И не очень интересно, если честно!» Фамилия Ван Хейса значилась тут и там, но Александра не смогла догадаться, занимал ли он деньги или сам давал кому-то в долг.
Потом ей попалась пухлая, растрепанная тетрадь, сшитая суровыми нитками. Пролистав ее, женщина убедилась, что перед ней полный отчет о расходах семьи Ван Хейсов с 1631 по 1635 год. Записи делались четким бисерным почерком, по-фламандски и по-французски. Последний язык Александра знала в совершенстве и уже могла кое-что прочитать, но ничего интересного в своем приобретении по-прежнему не находила. «Конечно, любопытно узнать, сколько стоил пучок редиски или пара селедок в тридцатых годах семнадцатого века. Но все же это не причина портить себе глаза… Можно было найти более увлекательное чтение!»
Стюардесса катила по проходу тележку, вкрадчивым тихим голосом предлагая напитки. Александра взяла апельсиновый сок и снова уткнулась в коробку. Опять векселя и долговые расписки, пухлая пачка, везде имя Ван Хейса. «Наверное, он был ростовщиком. От скуки можно сдохнуть! Вот купила так купила! И что мне почудилось там, на аукционе…» Но снова по краю ее памяти скользнуло смутное воспоминание, тут же утонувшее в тени.
Александра досадливо поморщилась, сделала глоток и, поставив стаканчик рядом с коробкой на откидной столик, вынула большую связку исписанных слежавшихся листков. Ей с трудом удалось отделить верхний, так они приросли друг к другу за столетия. У женщины возникло ощущение, что к этим архивам никто до нее не прикасался, по меньшей мере лет триста.
В центре листки были светлее, чем по краям. Их покрывали ровные строчки, выписанные тем же бисерным почерком, буковка к буковке. Казалось, писала машина, а не человеческая рука – ни помарки, ни соскользнувшего росчерка. «Ну, это бы заинтересовало графолога, наверное. Кому же мне удастся это спихнуть? За четыреста евро – никому!»
Александра бегло пересмотрела и пересчитала письма. Их оказалось более двадцати, они охватывали краткий период – 1635 и 1636 годы. Автор писал по-французски. Его личность, как и личность адресата, художница установила без труда. В переписке состояли две женщины, очевидно, сестры. Начинались письма стереотипно: «Моя дорогая Доротея!», а заканчивались так же, как под копирку: «Вечно любящая тебя Каролина». Александра прочитала половину одного письма, заглянула в другое, третье и окончательно убедилась, что это замужняя старшая сестра, уехавшая из родного города Брюгге, писала младшей. Младшая, Доротея Ван Хейс, судя по всему, была очень молода, так как Каролина то и дело пускала в ход оборот: «Написала бы больше, но ты ведь еще совсем дитя!» Александра почувствовала, что эта переписка начинает ее увлекать, и уже не жалела о напрасно потраченных деньгах. Напротив, сейчас ее томил и тревожил азарт, знакомый лишь коллекционеру, внезапно приоткрывшему дверь в прошлое. «Даю голову на отсечение, этих писем никто до меня не читал! Может, скука смертная, а может, целый роман!»
Письма в основном содержали приветы родным, жалобы на разлуку и хозяйственные советы. По некоторым признакам Александра предположила, что матери сестер давно не было в живых. Каролина, выйдя замуж, передала младшей сестре бразды ведения хозяйства, как и свою тетрадку учета расходов. Советы она давала самые детальные – у какого торговца лучше покупать мясо, как выбрать свежую рыбу, нанять здоровую служанку, стирать тонкое белье с кружевами так, чтобы они не пожелтели. Александра читала все с большим интересом, хотя ее словарного запаса хватало уже не всегда. В конце каждого письма неизбежно тянулись жалобы.
Каролина, в частности, писала: «Мы все, молодые девушки, мечтаем скорее выйти замуж. Нам кажется, что мужчины какие-то удивительные существа, чувствительные, добрые, сильные, рядом с которыми мы будем счастливы и спокойны… Дорогая сестра, как обманчивы мечты! Я ведь тоже надеялась, что не буду знать забот с таким человеком, как Гаспар. Помню, когда он сделал мне предложение, я даже возгордилась… Ведь он, вдовея столько лет, будучи уважаемым и состоятельным человеком, мог жениться на любой юной красивой девушке из почтенного семейства. А выбрал меня, ничем не замечательную, далеко не красивую, да уже и не молодую – ведь в канун свадьбы мне исполнилось двадцать шесть лет… Значит, говорила я себе в греховном ослеплении, во мне есть что-то притягательное, неотразимое, перед чем не смог устоять мой Гаспар… Ах, не за мою ли тогдашнюю гордыню меня и наказывает сейчас Господь?! Не проходит дня, чтобы я не забралась в какой-нибудь угол этого большого неуютного дома на углу Рыночной площади и Еврейской улицы и не оплакала плоды своего тщеславия! Как далеко от Амстердама мой милый Брюгге, отец, братья и ты, моя дорогая, драгоценная сестра! А ведь мне хотелось уехать сюда вместе с Гаспаром, я мечтала увидеть свет, новый мир, новые лица… О, как я просчиталась!»
Стюардесса несколько раз подряд обратилась к Александре, предлагая обед, но та не сразу ее услышала. Услышав все же, удивилась. Ей казалось, они только что взлетели. Взглянув на часы, женщина обнаружила, что полет длится уже час.
– Я не буду есть, не хочу, – отрывисто произнесла она, беря следующее письмо.
Теперь Александра сразу пропустила нудные приветы и советы и с места в карьер принялась читать жалобы, интересовавшие ее больше всего. И то сказать, Каролина была очень в них изобретательна. Она писала так: «Милая сестра, моя замужняя жизнь невыносимо тяжела и скучна. Ты помнишь, я всегда говорила тебе, что хотела бы выйти за человека неординарного, талантливого, не такого, как наш отец и старшие братья… Словом, не за купца и не за ростовщика. Казалось бы, Гаспар как раз таков. Но что вышло на поверку? Он омерзительно скуп, относится ко мне как к последней служанке, выдает на расходы какие-то гроши, в которых потом требует отчета. Мне стыдно, попросту стыдно перед прислугой за наши скудные обеды, и я потихоньку докладываю свои собственные деньги из тех пятисот золотых флоринов, которые мне подарил на прощание отец. Я держу их в маминой шкатулке, запирая ее на ключ, который ношу на шее. Муж, мне кажется, догадывается, что без этих скромных добавлений на наш стол никогда не попало бы ни мясо, ни масло, ни свежая рыба, но ни о чем меня не спрашивает. Мне страшно с ним, Доротея! Есть еще кое-что, о чем я пока даже говорить не хочу, но, может, после решусь… Ах, будь он со мной чуть-чуть ласковее, я простила бы ему и скупость, и ужасные манеры, я подарила бы его самой горячей любовью, ведь, Господь свидетель, выходила я за него по любви! Но он все молчит. Мы вместе садимся за стол, ложимся в одну постель, но муж остается для меня чужим. Как одиноко, как холодно мне в этом доме, где все хранит память о его первой жене и о долгих годах вдовства! Наступит ли день, когда эти стены признают меня своей хозяйкой? Я так малодушна, что почти не верю в это…»
