Анна Малышева - Сфинксы северных ворот
Внезапно боковым зрением она заметила что-то светлое, мелькнувшее за окном. Вскочив, женщина напряженно вглядывалась в темноту, но ничего не могла различить. Слышала она только биение собственного сердца.
«Ну, вот и мне уже мерещится… — уговаривала она себя. — Просто свет из окна падает на куст, а тот колыхнулся от ветра и создал световые блики…»
Александра ругала себя за малодушие, но все же встала и, преодолевая внутреннее сопротивление, выглянула в сад. Остановившись у двери, она всматривалась во влажную темноту, в которой где-то далеко щебетал невидимый ручеек, вслушивалась в непостижимо глубокую тишину спящей равнины… И не замечала ровным счетом ничего пугающего. Сделав несколько шагов, она взглянула на дом Делавиней за оградой. Света там уже не было. Одноэтажный флигель заснул рано.
«Я не слышала, чтобы уезжал мопед. Что это значит? Жанна осталась у них ночевать? Где они там все размещаются, интересно? Наверное, в прежние времена там жила прислуга… А теперь пять человек, да еще и гостья… Почему она не осталась в замке? Тьфу, пропасть, вот и я стала так его называть… Какой там замок! От прежнего величия осталась груда обгоревших растрескавшихся камней и костей…»
Александра сама себе удивлялась. Пробыв в этой деревне всего два дня, она уже настолько прониклась всеми страхами и суевериями местных жителей, что они казались ей все более естественными.
Она обошла дом кругом, убеждая себя, что просто гуляет перед сном, а вовсе не пытается убедиться, что в саду никого, кроме нее, нет. Поискала следы от разбитых дубовых пней с одной стороны дома, с другой и ничего не нашла. Впрочем, искать мешали разросшиеся кустарники. «Странно, такое впечатление, что этих двухсотлетних дубов никогда и не было рядом с домом… — Александра стояла в темноте, глядя на освещенные окна „Дома полковника“. — И такое же странное ощущение в самом доме, словно в нем никто и не жил двести лет… А ведь люди там рождались, умирали, сходили с ума, сводили счеты с жизнью… И любили, наверное, и были счастливы и спокойны. А дом пуст и холоден, как амбар, где когда-то хранили мешки с зерном…»
Ей вспомнился рассказ Натальи о вдове, потерявшей во время Первой мировой войны всех троих сыновей. Александра так и видела сухую черную фигуру, идущую по деревенской улице размеренной походкой заводной куклы. Ее смерть от сердечного удара и толпу любопытных, впервые за сто лет ввалившуюся в «Дом полковника», который они обнаружили таким же полупустым, холодным, нежилым. «И никаких бумаг, семейных портретов, реликвий, которые хранятся в каждой семье… Словно и не было никакого прошлого в доме, где так ценят прошлое…»
Остановившись на задах постройки, где все окна были темны, Александра, пораженная внезапной мыслью, нахмурилась. «А ведь так и есть… Сфинксы у ворот, которые полковник купил в разоренном поместье, да медальон, который он велел отлить из раскрошившихся пуговиц своего мундира, — вот и все материальное прошлое Делавиней… Не маловато ли для двухсот лет? Да, правда, еще были двухсотлетние дубы… Которых и следа не осталось. Те два молоденьких дубка, которые выкопал в парке замка Дидье, превратятся в исполинов не скоро… И тогда флигель станет похож на дом, который изображен на медальоне. Да, у них так мало вещественных свидетельств прошлого, что они его…»
«Подделывают!» — закончил холодный спокойный голос, порой руководивший ею в минуты растерянности. Теперь Александра не сомневалась: Делавини изо всех сил подделывают, имитируют вещественное прошлое своей семьи.
«И как цепко они держатся за легенды, домыслы, страхи, которыми местная молва окружила знаменитый „Дом полковника“… — думала она, окидывая взглядом два этажа безликого темного здания, словно слушавшего ее мысли. — Легенд, пожалуй, куда больше, чем действительности… Делавини украшают свою серую жизнь призраками, как дети — елку игрушками и фонариками. Ну вот зачем были нужны полковнику эти сфинксы из чужого парка, от ворот чужого склепа, эти сторожа чужого прошлого? В память о египетском походе, в котором он когда-то участвовал?! Смешно! Это при том, что вернулся-то он из России и со времен Египетской кампании Наполеона прошло полтора десятка лет… Почему бы ему в таком случае не заказать сфинксов, похожих на традиционные египетские? К чему покупать скульптуры Нового времени? Впрочем, полковник, бывший крестьянский парень, всю жизнь проведший на войнах и в дальних гарнизонах, вряд ли был знатоком искусства… А эти дубы возле построенного им дома? К чему они? Что они должны символизировать? Ведь что-то должны, раз уж полковник изобразил их на медальоне, который служил ему чем-то вроде герба?»
Александре вспомнилось, что в революционную эпоху дубы во Франции были объявлены общественным достоянием: они символизировали свободу, надежду и преемственность. У их подножия повстанцы сжигали помещичьи ценные бумаги, родословные, приносили гражданские клятвы.
«Словом, всячески старались заменить одним махом уничтоженную христианскую культуру языческими галльскими традициями. Что ж, крестьянин, из солдата ставший полковником, прошедший с Наполеоном все его кампании, и не мог посадить рядом с домом других деревьев! Все так! Но отчего на своем оловянном медальоне он изобразил дубы великанами, какими они, должно быть, и были, когда их сломала буря? А во время изготовления медальона дубки выглядели так же, как сейчас эти два новичка у флигеля. Везде — фантазии, преувеличения… Он был романтиком, этот полковник Делавинь, умудрившийся сделаться легендой, изготовивший себе новодельный герб из пуговиц своего мундира… Из оловянных, раскрошившихся на русском морозе пуговиц… Жаль, что не сохранилось его портрета. Хотелось бы взглянуть на это лицо!»
Александра, обхватив себя за локти, подошла к самой ограде. Она всматривалась в темноту полей, безграничную, глубокую, еще больше оттененную далекими огнями на горизонте.
«Интересно, кто на него похож, на этого полковника? Дидье или старший Делавинь? Неужели у него не появилось искушение, вернувшись в родные места, заказать портрет? Или безумная вдова столетием позже уничтожила его вместе с другими родовыми реликвиями? Не могло же за сто лет не скопиться никаких бумаг! Письма, счета, дневники… Дагерротипы, фотографии… Тут — ничего!»
Где-то вдалеке лаяла собака, медленно, размеренно, словно неохотно, и это был единственный звук, нарушавший тишину спящей равнины.
«Я так и вижу его, полковника Делавиня. Наверняка он был смуглым, коренастым, с неприятным выражением лица, точь-в-точь как Даниэль, отец Дидье. И глаза у него были такие же — черные, маленькие, глубоко посаженные, и взгляд — сверлящий, пристальный. Только прическа другая: с зачесанными вперед височками, со взбитыми локонами над низким лбом, по тогдашней моде. И зеленый мундир с золотыми пуговицами в два ряда…»
Внезапно Александра широко раскрыла глаза, словно увидев что-то в темноте. Несколько мгновений она обдумывала ослепившую ее мысль.
«Какие оловянные пуговицы, растрескавшиеся на русском морозе?! Почему оловянные?! У полковника, которым Делавинь к тому моменту давно уже был, пуговицы на мундире были золотые! Может, медальон в самом деле изготовлен из пуговиц с мундира… Но с солдатского мундира, и носил его кто угодно, но только не полковник Делавинь!»
Глава 8
— И даже так? — Наталья смотрела то на чемодан, который Александра с демонстративным стуком поставила возле ее стула, то в лицо художнице, словно пытаясь прочитать на нем все то, чего та не досказала. — Ты отказываешься продолжать?
— Отказываюсь. — Александра придвинула стул и присела к столику уличного кафе. — Я не люблю таких фокусов. Капучино, пожалуйста! — обратилась она к подошедшему гарсону.
Наталья, до которой художница дозвонилась только утром, назначила ей встречу в Париже, в кафе на бульваре Сен-Жермен, напротив музея Клюни. Это место Александра знала очень хорошо: Клюни был ее любимый парижский музей, и она обязательно бывала там каждый раз, когда дела заносили ее в вечно юный город. Музей средневекового европейского искусства, небольшой, уютный, знакомый до самого последнего экспоната, казался женщине иногда ее настоящим домом, в котором она, по неизвестным ей причинам, почему-то не жила.
Пока Наталья обдумывала ее ответ, Александра рассматривала идущих мимо людей, едущие по бульвару машины, огромный старый каштан в саду Клюни напротив. «Сейчас распрощаюсь с Натальей и пойду в садик, — думала она, невольно начиная улыбаться при этой мысли. — Полежу там на лавочке, рядом с грядкой, на которой растут многолетние лекарственные травы… Просто лягу на спину и буду лежать, дышать этим удивительным легким воздухом, смотреть в небо. Потом погуляю. Дойду по бульвару Сен-Мишель до Люксембургского сада… А вечером улечу в Москву. К счастью, у меня билет с открытой датой… Ничего страшного, что я осталась на этот раз без комиссионных… Увидеть Париж, когда я и не думала об этом, — разве не счастье?»
