Александр Щелоков - Живым не брать
«Ишь, рыбачек, – подумал Макс. – Знаем мы вас теперь, как облупленных».
Макс оставил мешок с деньгами в кустах, подхватил автомат поудобнее и направился к лодке.
Рыбак был веселый и добрый. Едва увидел Макса, он поднял руку вверх, как Ельцин, торжествующий победу над Россией.
– Прошу к нашему шалашу.
Здесь, вдали от всякого жилья, он ничего не боялся и даже не потянулся к ружью, которое лежало рядом. А если откуда-то и появился поблизости человек, то он такой же рыбак или охотник и его присутствие скрасит одиночество.
Рыбаку на вид было лет шестьдесят-семьдесят, но выглядел он достаточно свежо и бодро. Он окинул взглядом Макса и удивленно спросил:
– Что ж ты, касатик, гуляешь босиком?
Макс виновато улыбнулся.
– Так уж вышло. Оторвалась подметка, я башмаки и выкинул.
– Сколько ж ты босиком прошел?
– Даже не знаю. Может километров пятнадцать.
– Ладно, присаживайся к огоньку. Что-нибудь придумаем. У меня вроде в котомке кроссовки есть. Важно чтобы размером подошли.
– Не беспокойтесь, я перебьюсь.
– Как же это ты в наших краях оказался, солдат?
В вопросе угадывалось не подозрение, а откровенное любопытство.
– Спецназ. – Макс держался спокойно и уверенно. Старик был на берегу один и бояться его не приходилось. – Тест на выживание.
– Это как? – спросил старик. – Когда я срочную тянул, такого не было.
– Очень просто, отец. Выбросили нас в тайге с вертолета. Каждому дали свой маршрут. Задача – выйти к железной дороге.
– А-а, – протянул старик. – Видел я давеча тут вертолет. Еще подумал, что он тут кружит…
Сердце Макса тревожно сжалось: неужели это ищут его? Выходит, надо быть поосторожней.
– Значит до железки, – старик задумался. – Сколько ж это тебе телипать?
– Уже вторые сутки иду, – Макс на всякий случай сократил срок своего похода, чтобы не вызвать каких-либо подозрений.
– А как питание? Когда я служил, солдату горячее было положено ежедневно три раза.
– Спецназ, – повторил Макс ключевое слово. – На выживание – это значит на подножном корме.
– Какой же корм в тайге?
– Жить захочешь – найдешь. Змея, мышь…
– Тьфу ты! Как же можно мышь съесть?
– Жить захочешь – съешь. Важно дать ей остыть, чтобы со шкуры блохи и всякие насекомые поуходили.
– Сынок, а если я тебя покормлю? Это не нарушит ваших правил?
– Ни в коей мере. – Макс поощряюще улыбнулся. – Спецназ. Это значит обязан выжить, а уж как – командиров не касается.
– Я сейчас, – старик оживился. Полез в вещевой мешок. Достал полкирпича черного хлеба. Положил на банку, нарезал кусками. Потом вынул брусок сала, завернутый в белую тряпицу. Нарезал. Предложил. – Забей-ка, сынок, пыжа для начала. Червячка замори. А я пока ушицу сварганю.
– Да вы не беспокойтесь, – со скромностью, на которую был способен, сказал Макс. А сам, сдерживая дрожь в руках, положил шматок сала на хлеб и впился в него зубами. Подумал почти с нежностью: «Мне бы такого батю».
Что и говорить, родной батя у Макса был тот еще. Невысокий, жилистый, дерганый. Сам лысый, но лицо всегда выглядело сине-черным от мгновенно выраставшей щетины – брей её, не брей. Мужики в поселке звали Андрея Северьяновича «сучком». Но не от сучки, а от сучка, поскольку даже видавших виды сибиряков он поражал своим инструментом детопроизводства, который более походил на черенок малой саперной лопаты, чем на живой орган. Мужики старались попасть в баню в час, когда туда приходил Северьяныч: увидеть такое и охнуть от изумления все равно, что столичному театралу сходить на премьеру с любимым актером. Чтобы потом рассказывать любопытным об увиденном и ребром левой руки на локтевой кости правой отмерить фантастические размеры: «Во! Не видел бы сам – не поверил!»
Отцу его сучковатость доставляла одни неприятности. Мать ложиться с ним в постель отказалась сразу после рождения Максима. На упреки отца отвечала коротко: «Мне в инвалидки писаться не хочется». И они развелись, хотя в силу неразрешимости квартирного вопроса продолжали жить в одной квартире.
Стараясь снять с себя печальное заклятие воздержания, отец искал случайных партнерш, но вскоре в поселке женщины его стали бояться. Однажды, когда мать работала на текстильной фабрике в ночную смену, он привел в дом солидного веса и габаритов даму по имени Сима, которая приехала в гости к соседям из Новокузнецка. И тут произошел казус, который уже на другой день живо и с комментариями обсуждали в поселке.
Дама, которую пригласил отец, была веселой и до общения с мужиками охочей. Она с удовольствием приняла участие обязательной разогревочной прелюдии – с отцом они под строганину усидели бутылочку перцовки, подогрели желания и были готовы начать игру по серьезному. Но в самый ответственный момент дама углядела козыри отца и насмерть перепугалась. Она вывернулась из его рук, вскочила с постели.
– Погоди чуток, я в туалет.
Поскольку туалет типа сортир, как это предусмотрено правилами жизни в бараке, находился на улице, дама оделась и вылетела из комнаты. Почти час отец, томясь от неосуществленного желания, тщетно ждал новоявленную подругу. Потом забеспокоился. Он оделся и пошел на поиски. Не нашел. Расстроенный постучал к соседке.
– Кто? – спросила та из-за закрытой двери.
– Тата, это Чикин. Сима пропала. Вышла и её нет…
– Она у меня, – сообщила соседка. – А ты, Северьяныч, иди, иди.
– Пусть Сима выйдет.
– Я сказала – иди. Ты что, барбос, уконтропупить бабу решил? Она вон до сих пор дрожит от страха. Иди, иди…
Вскоре отец покинул поселок. Он завербовался в железнодорожную бригаду, ремонтировавшую пути Сибирской магистрали. Рабочие бригады обитали в товарных вагонах, переоборудованных под жилье. Основной контингент составляли женщины. Отец надеялся, что в обширном море холостячек и вдов он легко найдет кого-то для разрешения своих сексуальных проблем. Но уже через несколько месяцев по всей магистрали при появлении Сучка шел тревожный шорох: убивец приехал. И даже самые любопытные поплотнее затворяли двери – не ворвался бы.
Потом какие-либо вести об отце в Красноборск приходить перестали, и он исчез. Память о нем осталась только в воспоминаниях мужиков, в которых сучок выступал Гераклом половых подвигов.
Главную роль в воспитании Макса сыграла бабушка Пелагея – некогда дородная, но к старости исхудавшая старуха с бельмом на левом глазу. Была она патологически жадной, о чем знали все соседи и потому никогда не обращались к ней с просьбами, даже если нужно было позычить всего щепотку соли.
Все свое добро, накопленные за долгие годы (бабка никогда не выбрасывала даже старые тряпки) она хранила в старинном большом сундуке, обитом для прочности железными полосами. В проушинах сундука красовался амбарный замок, весом килограмма на три. Обороняя богатство, старуха спала только на своем сундуке.
Максимку бабка любила. Когда он приходил к ней, она доставала из заначки ключ, длинный, с большой фигурной бородкой и открывала сундук. Потом запускала руку в его таинственную глубину, шарила там и извлекала на свет конфетку – подушечку, липкую, утратившую форму. Совала в ладонь внучку. Конфета всегда пахла нафталином и мышами, как потом понял Макс – типичными запахами бедности.
Получив сладость, Максимчик сразу зажимал её в кулаке. Этому его научила бабка. Поскольку уроки были наглядными, они крепко запомнились пацану.
Едва Максим забирал гостинец, бабка сразу просила его:
– Дай мне конфетку.
Мальчик доверчиво протягивал к ней раскрытую ладошку, на которой лежала сладость.
Бабка брала её пальцами, длинными и тонкими как китайские палочки для еды. И говорила:
– Дурачок, зачем ты отдаешь мне свое? Вот назад и не получишь.
Максимка морщился, собираясь заплакать. Бабка возвращала ему конфетку.
– Возьми, только больше никому не отдавай.
Максимка собирался отправить гостинец в рот, но бабка его снова просила:
– Постой, постой, покажи-ка мне конфетку…
И снова Максик доверчиво протягивал к бабке руку и раскрывал ладонь.
– Ты дурак?! – голос бабки переполнялся злостью. Она шлепала пацана по затылку. И не просто так, чтобы обозначить удар, а сильно, так что голова дергалась. От обиды и боли Максик начинал реветь.
– Заткнись! – орала бабка. – Врежу!
Надо сказать, что Пелагея Кирьяновна в молодости отбухала три года в колонии общего режима по приговору за хищение социалистической собственности и умела постоять за себя, а при нужде ещё и прищучить других.
О прошлом старухи в поселке знали, и хотя отношения к людям, прошедшим через горнило зоны, здесь было спокойное, за глаза Пелагею все же называли «тюремщицей».
После очередного замаха Максимка вздрагивал, втягивал голову в плечи как черепашонок, но бабка без удара подносила раскрытую ладонь к его носу.
– Видишь, куда грабка тащит? – Она сгибала и разгибала пальцы, то сжимая кулак, то разжимая его. – На вот, попробуй забери у меня конфетку. Ну, попробуй.
