Елена Яковлева - Шутки в сторону
— Только не дави мне на железу, — предупредил Огородников, вытаскивая из кармана пальто смятую пачку сигарет.
— На какую еще железу?
— Ну, ту, что отвечает за выработку слез, — ухмыльнулся Огородников, закуривая. — У меня и без тебя хватает этих самых давильщиков. Иногда так жалко самого себя становится, что недолго и в рыданиях зайтись. Один сегодня, например, предсказал недалекую судьбу — меня ждет урна в колумбарии, а кое-кого, между прочим, в гробах из красного дерева хоронят.
Румянцев с интересом посмотрел на Огородникова, прежде таких откровений в его исполнении он не слышал.
Но Огородников уже сменил тему:
— Васнецов, кажется, у тебя работал?
— Он работал не у меня, а в службе безопасности фирмы «Квик»…
— …которую ты возглавляешь, — ввернул Огородников.
— Службу безопасности, а не фирму, — уточнил Румянцев, которому некуда было торопиться. Говорить что-либо сверх того, что он заранее запланировал, Румянцев не собирался.
— Давно он работал у тебя? — не смущаясь, гнул свое Огородников.
— Около месяца, у него, собственно говоря, был еще испытательный период.
— И чем он конкретно занимался?
— Был телохранителем.
— Чьим?
— Семейным. Сопровождал жену и дочь Костецкого.
— А что, им кто-нибудь угрожал? — не отставал Огородников.
— Таково было желание патрона, — дипломатично ответил Румянцев.
— Понятно, коммерческая тайна, — вздохнул Огородников. — Ну и как прошло испытание Васнецова? Оправдал он оказанное ему высокое доверие?
— Нет, не оправдал, вчера утром не вышел на работу. — Румянцева уже тошнило от собственного вранья.
— И вы его не искали?
— Я несколько раз ему звонил, но его телефон не отвечал.
— И все?
— И все, — устало выдохнул Румянцев.
— Поразительное равнодушие к собственному подчиненному, — не удержался от комментария Огородников.
Румянцев покосился на него — Огородников все еще сжимал в руках пачку сигарет. Надо же, так увлекся допросом, что забыл закурить!
— Закуривай, — напомнил он.
— Нечего, — с досадой признался Огородников, — пачка пустая.
— Кури мои, — предложил Румянцев. — Не сочти за взятку.
Огородников покрутил в руках протянутую ему пачку:
— Дорогие?
Румянцев, улыбнувшись, пожал плечами.
— Хорошо платят? — поинтересовался Огородников, закуривая.
— Не жалуюсь. Тебе, слышал, тоже предложения сыплются как из рога изобилия?
— Сыплются, — подтвердил Огородников. — Между прочим, от твоего дорогого патрона эмиссары подкатывали. Уж не тебе ли я обязан протекцией?
Румянцев не стал отпираться:
— Было дело. Костецкий как-то спросил меня, а я ответил, что ты один из немногочисленных профессионалов, еще оставшихся в нашем забытом Богом городишке.
— Последний из могикан! — развеселился Огородников. — Последний из тех, кого еще не купили со всеми потрохами, остальных-то, кажется, уже поимели и по одному, и оптом.
— На меня намекаешь? — без особенной обиды подхватил Румянцев.
— Даже не намекаю, — обошелся без реверансов Огородников, — а так прямо и открыто заявляю в лицо. Мягковатые у тебя сигаретки, бабские какие-то.
— Не нравится — не кури, — огрызнулся Румянцев. — Ты же патриот, для таких, как ты, «Беломор» в самый раз. Крой дальше, праведник!
— Пожалуйста, никаких возражений, — согласился Огородников. — Скажи-ка мне, Румянцев, ты дочку Костецкого выручаешь из чувства долга или за отдельную плату?
— Что ты имеешь в виду? — уточнил Румянцев, хотя прекрасно понимал, что именно интересует Огородникова.
— Хватит тебе прикидываться, — нахмурился тот. — Не старайся выглядеть лучше, чем ты есть, все-таки не перед Господом предстал… Ты ее выручил, когда ее застукали на хате. Про пистолет тоже знаешь… Про что ты не знаешь? Может, про то, что из него недавно стреляли и на нем полно ее пальчиков?
— Этого я не говорил, — спокойно отпарировал Румянцев, — хотя я знал не все. Но раз ты такой откровенный, может, скажешь, в кого из него стреляли? Хочешь сказать, в Васнецова?
— А вот этого я не утверждаю! Это сказал ты.
— Только не надо дешевых трюков, — притворно обиделся Румянцев, — раз можешь это доказать, тебе и карты в руки.
Лицо Огородникова внезапно посерело.
— Какого хрена ты выламываешься! — не выдержал он. — Ты же прекрасно знаешь, что никогда я этого не докажу, нет у меня вещдоков.
Румянцев лишь развел руками.
Огородников распахнул дверцу «Волги»:
— Выметайся, пока не дал тебе в рожу, а то руки чешутся! Даю тебе два дня для повторной эволюции из обезьяны в человека. Если этого не произойдет, я тебя не знаю.
Румянцев вышел и направился к своему автомобилю. Вслед ему полетела выброшенная Огородниковым пачка сигарет.
— Забирай, а то еще разоришься!
Глава 22
Две дворняги в хозяйских покоях
Ремезов сорвался с места в карьер, потому что вспомнил того ювелира. Именно Школьник лет семь назад проходил свидетелем по делу о крупной краже драгоценностей у заслуженной артистки республики Элеоноры Гати, гордости местного драматического театра. Она уже года два покоилась на кладбище, а в то время, когда Ремезов познакомился с ней по причине столь неприятной, как кража, хотя и выглядела дамой преклонного возраста, но прекрасно сохранившейся. С другой стороны, при отличной сохранности внешности крыша у нее, увы, поехала. Мадам Гати (в отделе все, не сговариваясь, дружно называли старую артистку мадам) страдала глубоким склерозом. Про нее в театре ходили легенды, рассказывали, что в самый разгар спектакля она могла перепутать роли и без всякого перехода перевоплотиться, например, из Раневской в леди Макбет, и наоборот. Но от нее в театре не только не избавлялись, ее любили, опекали, старались занять, ибо она была одинокой и без работы попросту бы зачахла.
Так вот, эта самая престарелая Элеонора рассказала Ремезову настолько потрясающие вещи, что он даже не знал, как и относиться к ее историям. О происхождении пропавших драгоценностей, например, она поведала в задушевной беседе за чаем из старинного фарфорового сервиза, будто они были ей подарены не кем-нибудь, а Лаврентием Берией. А когда Ремезов вытаращил глаза, без тени смущения пояснила, что продолжительное время исполняла роль любовницы зловещего наркома. Честно говоря, он решил попросту пропустить мимо ушей ее россказни, поскольку это его в принципе не касалось. От него требовалось найти драгоценности, а не исповедовать шибко подряхлевших красавиц, живущих воспоминаниями бурной молодости.
В конце концов сокровища были найдены, и без сверхъестественных усилий. Обокрала старую актрису костюмерша театра, которая частенько бывала у нее в доме, причем камушки из заветной шкатулки она извлекла буквально под носом у хозяйки. На поиски ушло около недели только из-за того, что потерпевшая обнаружила пропажу не сразу, а спустя полмесяца, что значительно расширило круг подозреваемых — кто у нее за это время только не побывал в гостях.
А ювелир Школьник привлекался в качестве свидетеля: именно ему предлагали купить драгоценности, но смышленый старичок быстро скумекал, что красивые камушки краденые, и отказался. Что самое интересное — когда преступницу уличили, сама артистка выступила в защиту костюмерши, требуя снисхождения в связи с тяжелым материальным положением и сложными семейными обстоятельствами воровки.
Элеонора Гати заламывала руки, как в немом кино, и вопрошала уличенную в краже костюмершу томным коровьим голосом:
— Милочка моя, что же вы мне ничего не сказали? Я бы с радостью вам помогла. Господи, да что стоят эти стекляшки по сравнению с человеческим сердцем и теплом!
Ремезову показалось, что «милочка»-костюмерша смотрела на ограбленную ею артистку с нескрываемой ненавистью, ничуть не смущаясь своим поступком, не оценив и благородство жертвы. Вот, собственно, и все. Нынче актрисы уже давно не было в живых, а что стало с ее драгоценностями, один Бог знает. Не исключено, что в конце концов они таки достались бессовестной костюмерше.
Ремезов припарковал машину у арки возле дома постройки сталинских времен. Вышел и в задумчивости наподдал ногой банку из-под пива. У него было такое чувство, будто он возвращался в давнее время неспешных рассказов Элеоноры Гати о незамысловатых театральных интригах и — главное — к непродолжительному роману с молодой актрисой из местного театра. Она была талантлива, и Ремезов это признавал. Талантлива на сцене, талантлива в любви, талантлива до такой степени, что, кажется, не делала различий между театром и жизнью. Она не задержалась ни в городе, ни в жизни Ремезова, при случае упорхнула в Москву. Удачно снялась в фильме известного режиссера, и фильм тот получил приз на престижном международном фестивале. Об этом Ремезов узнал из иллюстрированного журнала, потом ее след для него окончательно затерялся.
