Михаил Иманов - Чистая сила
Выйдя, я мельком глянул на то место у колонн, где стоял… отвернулся и стал спускаться по лестнице.
Отойдя уже шагов тридцать, я опять увидел Мирика. Не знаю, был ли я озабочен такой концовкой разговора или нет, во всяком случае, хотя и шел быстро, был невнимателен и смотрел в себя. К тому это замечаю, что не видел: шел ли Мирик навстречу, возвращаясь с прогулки, или вышел ко мне со стороны, а значит — ждал. Впрочем, наверное сказать не могу. Он улыбнулся мне, хотя и неуверенно. Пройти мимо, ничего не сказав, уже не получалось, а сказать было нечего. Я замедлил шаги и, поравнявшись с ним, проговорил:
— Спасибо вам, я уже… узнал.
Он замедленно наклонил голову, потом посмотрел по сторонам и — как бы не решившись — шагнул ко мне и тронул мою руку.
— Я бы не хотел, чтобы вы думали, что здесь с нашей стороны, то есть интрига, — начал он, торопясь и сбиваясь в словах. — Понимаете, это для нас самих было неожиданно, что она пришла… и попросила. Я не знаю… и дело в том, что у жены в городе есть своя знакомая, и потому я хотел, чтобы она сама сказала, Лена, это ее, говоря… секрет. Видите ли — Петр, он с утра нас преследовал и ругался, и я не знаю, откуда он мог узнать, что мы… Видите ли, Ирина Аркадьевна… но не в этом дело. Он был очень возбужден и даже угрожал. Вы не думайте, что мы боимся, но — посудите сами — положение двусмысленное. Он там упоминал о каком-то деле, и что мы как бы, извините, впутываемся. Я понимаю, что, может быть, вследствие возбуждения, но согласитесь, все же… И нам бы хотелось… Я Марту Эдуардовну спрашивал, то есть через жену, но она очень расстроена и говорит только, что у Петра нечисто. А мы ведь просто, и потом — она сама попросилась. И потом: моя жена, понимаете, любит преувеличения. Если вы согласитесь объяснить Марте Эдуардовне, что мы, собственно, ничего не знали. Чужие дела, понимаете. Вот. Вот это…
Он, кажется, хотел еще что-то добавить, перебирал губами, но, как видно, не нашелся. Потом опять проговорил:
— Мы, собственно, ничего не знали, а сами понимаете, больше по наивности… в таких делах.
— Так вы что — жалеете? — намеренно сухо спросил я.
— Нет, нет, вы не думайте, — он опять тронул мою руку. — Но сами понимаете…
— Хорошо, — сказал я.
Он посмотрел на меня с виноватостью и опустил глаза. Мы коротко распрощались.
Уже отойдя, я подумал, почему он не спросил, откуда мне известно про них и про Марту? и почему я не спросил, почему он подумал на меня? Я обернулся, но он был уже далеко и, сутуло опустив плечи, шел по самому центру дорожки.
4
Горный переулок, вопреки названию, располагался в низине, а горы были едва видны вдалеке. Дом номер пять, как и все дома вокруг, — в зелени, с верандой на две стороны. Но вместо типового объявления на прямоугольнике тонкого металла, с головой овчарки сбоку и надписью: «Осторожно! Во дворе злая собака», был к калитке прикреплен медный квадрат, на котором замысловатой вязью было начертано: «Ирина Аркадьевна Мозолевская».
Потоптавшись возле калитки и довольно неуверенно покричав: «Есть кто-нибудь?», я перегнулся, отодвинул засов и вошел. На мой осторожный стук в дверь в доме залаяла собака — слишком резво, чтобы оказаться больших размеров псом, — и послышался женский голос, сказавший: «Мери — место!» (на что лай усилился), и дверь открылась. На пороге стояла женщина в темно-синего цвета длинном, до самого пола, китайском халате с широкими рукавами и поясом, и хвостом какой-то птицы, шедшим из-за спины и оканчивающимся где-то у живота, лет пятидесяти пяти, высокая и массивная, с крупными, но приятными чертами лица. Сзади лаяла маленькая, черной масти собачонка, то наскакивая на меня, то отступая, но не пересекая порога. Женщина улыбнулась мне, напомнила собаке о «месте», и, не дождавшись исполнения приказания, приподняла щепотью полу халата, и легким, но выверенным пинком удалила собаку, и в наступившем спокойствии обратилась ко мне:
— Я вас слушаю.
Голос у нее был густой, а выговаривала она слова не то чтобы растягивая, но как-то протяженно.
— Ирина Аркадьевна? — сказал я и, после утвердительного знака движением головы, добавил: — Я бы хотел Марту, — а так как она молчала, и только брови ее вывелись в какой-то выжидательный знак, я добавил еще: — Мне Леночка дала ваш адрес.
— Ах, эта Леночка, — протянула женщина с отдаленной лаской в голосе, но как говорят о детях. — Входите.
И я вступил в дом. В комнате, куда она меня привела, то было особенным (и это виделось сразу), что все вещи, начиная от плетеных стульев, плетеной же кушетки и до многочисленных коробочек, шкатулок и поставцов, расставленных везде, даже и на окнах меж цветочными горшками — все было как-то уж очень миниатюрно-подробным, тогда как сама хозяйка была высокого роста и плотности близкой к массивности, хотя черты лица — подвижные и из тех, которые запоминаются.
Она усадила меня за круглый столик, придвинула одну из трех лежавших на столе коробочек, коротким движением пальца ловко откинула крышку, сказав: «Курите». Я отвечал, что не курю. «Тогда морс», — сказала она, подошла к маленькому шкафчику у стены, достала оттуда графин и вместе с бокалом на тонкой ножке поставила передо мной. Когда она открывала шкаф, я успел рассмотреть ту самую птицу на халате, хвост которой я уже видел перед тем: белая, с раскрытым клювом, распахнутыми крыльями и растопыренными длинными острыми когтями, загнутыми крутым полукругом — испуганная и замершая в испуге.
— Так вы ищете Марту, — проговорила она, усевшись напротив и опершись концами пальцев о край стола. — Но вы ее не застали, она ушла.
— Да? — сказал я, пошевелившись. — Тогда я, может быть, зайду позже, потом?
— Ну что вы, зачем же. Она скоро обещала быть. А мы с вами будем беседовать. Вы давно ее знаете?
— Нет… не очень.
— Я так и поняла, что она не от вас убежала, — с поощрительной улыбкой произнесла Ирина Аркадьевна.
— Не от меня, — подтвердил я и стал оглядываться по сторонам.
Чувствовал я себя стесненно. И не потому, что сидел в чужом доме и разговаривал с незнакомой женщиной, и не потому, что она стала спрашивать меня о Марте. Во всяком случае, не только поэтому. Но одно положение занимало меня с того самого момента, когда я сел за овальный столик, — как войдет Марта и что будет, когда она войдет? Если бы я ждал на улице, то подошел бы, мог бы сказать, что сам не знаю почему, но хотел ее увидеть или что мне необходимо было ее увидеть, и так далее (если она станет слушать). А если не станет слушать, то я уйду — просто пойду по тротуару, может быть, даже смогу не оглянуться, пока не дойду по поворота. Но здесь, сидя на плетеном стуле, когда передо мной бокал на тонкой ножке и я уже отхлебнул сладкого напитка, среди этих коробочек и шкатулок, в приятной и вежливой беседе с хозяйкой… Я все представлял себе, как я буду уходить, когда она, возвратившись, холодно удивится моему присутствию и когда хозяйка скажет что-то вроде того, что она меня усиленно занимала беседой, а сейчас передает с рук на руки (что-нибудь такое или близко к таковому, по моему мнению, должна была выговорить Ирина Аркадьевна), — и я знал, как мне будет и что я смогу сказать, и главное, что будет чувствовать моя спина, когда придется развернуться к выходу. И из этого вороха предположений все явственнее выглядывала несомненная напрасность моих поисков и моего пребывания здесь, и всего того, что я придумал для себя в образе Марты. «Образ Марты и его влияние на жизнь героя», — невесело промелькнуло в моей голове, но здесь Ирина Аркадьевна сказала:
— Ну что ж — оставим Марту, хотя это очень достойная молодая особа, и я рада, что могу хоть немного ей помочь и укрыть под моим скромным кровом.
Высокопарная фраза прозвучала как-то просто, и я подчеркнуто огляделся, как бы не подтверждая слов о «скромности».
— Нет-нет, — поняла она меня, — и скромный и ветхий, я знаю, что говорю: одиночество — всегда ветхость. А я одинока.
Я чуть пожал плечами, не зная, как реагировать на такое внезапное признание; черная собачонка подошла ко мне тихо и осторожно понюхала носки туфель; я нагнулся ее погладить, но она отошла.
— Вам, может быть, удивительно, что я с вами, будем говорить, малознакомым человеком, начинаю об одиночестве, вместо того чтобы вежливо поразмышлять о погоде? Но о погоде можно говорить, а можно и молчать — разницы никакой, тогда как одиночество — вопиет. Да, да, не удивляйтесь слову, именно вопиет. И почему бы вам не послушать, а если вы умеете быть внимательным, то и прислушаться. Ну, отвечайте же что-нибудь, а то мне не хватает вздоха!
Я был в недоумении от такого зачина и, помявшись, ответил:
— Я не знаю.
— Ваши ответы могут и ничего не означать, вы не трудитесь. Они нужны для вздоха. Монолог — это всегда выдох. Но нужно и вдыхать.
