Андрей Троицкий - Удар из прошлого (Напролом)
Дав совет, врач закрыл чемоданчик и, сопровождаемый бесцветной молчаливой медсестрой, удалился. Девяткин приготовился к ожиданию, стащил с себя рубаху и брюки, оставшись в майке и трусах, отгородился от мира газетой.
– Ладно, подождем немного, – сказал он. – Два часа – ерунда. Но, вообще-то говоря, ты должен был сразу предупредить насчет здоровья. Что оно у тебя того… Оставляет желать.
– Раньше не жаловался, – ответил Боков. – Неожиданно сердце прихватило. С кем не бывает?
– Со мной, например, не бывает, – строго ответил Девяткин.
– А что это у вас за шрам на руке? Как после ожога.
Боков высунул из-под одеяла руку и показал пальцем на голое плечо Девяткина. Сложил газету, Девяткин бросил её на подоконник.
– Мы с твоим начальником Леней Тимониным вместе служили в Краснознаменном Среднеазиатском военном округе. Спецназ ВДВ. Наша часть находилась на юге Казахстана. Оттуда нас забрасывали в командировки в Афганистан и обратно. Ну, разбомбить какой-нибудь кишлак, сопроводить колонну с важным грузом или снайперов. Когда только начинал службу, был салагой, сделал себе татуировку. Крылышки, под ними три буквы – ВДВ. Дурацкое фраерство.
– Почему дурацкое? – удивился Боков. – Татуировки сейчас в моде. А татуировка ВДВ – символ мужества.
– Символ непроходимой тупости. Один наш приятель с такой наколкой попал в плен к душманам. Позднее я своими глазами видел его труп. С этим парнем сделали такое, что меня наизнанку вывернуло. Я блевонул тем, что ел, наверное, пять лет назад. Даже десять. Душманы не любили десантников. Короче, я вывел татуировку кислотой.
– Из соображений безопасности?
– Точно. Духи, если возьмут в плен, будут рады увидеть такую наколочку. Тогда уж они постараются. Для начала отрежут яйца, и заткнул их тебе в горло. И дальше… Не хотелось мучительной смерти.
– А у Тимонина я татуировки не видел, – сказал Боков.
– Он не хотел татуировку. Он даже дембельский альбом не делал. Кому, говорит, я его стану показывать? Родных у меня нет. Телкам на гражданке?
– А вы альбом делали?
– Еще какой, – засмеялся Девяткин. – У меня был самый роскошный альбом в части. За четыре месяца до дембеля мы с Леней сходили в офицерский городок, там было фотоателье. Леня отвлек приемщицу, зубы ей заговорил. А я спер все готовые женские фотографии, в основном, офицерских жен. И вклеил их в свой альбом.
– А потом показывал это дело всем желающим?
– Точно. И говорил: эту бабу я имел и эту бабу имел раз десть, и эту тоже имел во всех позициях. Сколько раз, не помню. Якобы на память о нашей жаркой любви женщины дарили мне свои фотографии. Я слыл батальонным Казановой, хотя за время службы любовных приключений мне почти не выпадало. Солдаты, прослышав про мой богатый опыт, приходили советоваться по деликатным вопросам, читали мне письма от девушек, угощали водкой.
– И никто не заподозрил вас во лжи?
– Некоторые старослужащие узнавали на карточках офицерских жен, спрашивали: как это ты ухитрился молодую жену полковника в постель затащить? Отвечаю: вообще-то это она меня затащила. Можно сказать, изнасиловала солдатика. И никто не сомневался, что я говорю правду. Ведь в альбоме были фотографии – а это железное доказательство.
– Ну и дураки, – усмехнулся Боков.
Девяткин, вспоминая старинные розыгрыши, смеялся.
– И на гражданке мой альбом пользовался успехом, – хвастался Девяткин. – Многие сверстники, которые прошли службу у черта на рогах, где живой женщины по году не увидишь, завидовали мне по черному. Просто балдели: ты что, в гареме служил? А я скромно опускал глаза. Еще спрашивали, хороша ли та или эта баба в постели. Я говорил: «Эта так себе, средней паршивости. Зря только простыни пачкал. Зато вот эта – просто бешенная нимфоманка».
– Скажите, а в Афгане вы многое для себя приобрели? Ну, как говорится, школа мужества…
– Я больше потерял, чем приобрел.
– А вообще это страшно? Война, прыжки с парашютом?
– Эту истину я для себя быстро открыл: в первый раз с парашютом прыгать страшно. Даже очень страшно. А без него – ещё страшее. Вот, коротко говоря, и весь опыт, который я вынес с военной службу. Не густо, да?
Девяткин рассмеялся, Боков тоже рассмеялся помимо воли. Наконец, Девяткин поднялся, попил воды из крана, вернулся в комнату. Натянул рубаху, штаны и обратился к мнимому больному.
– Я вижу, Саша, что сумел пробудить в тебе интерес к жизни. Значит, с тобой все в порядке. Жить будешь. Вставай, пора ехать.
– Но ведь двух часов ещё не прошло.
– В таком случае, я еду один, – отрезал Девяткин. – А ты оставайся тут. Лечись и поправляйся.
Боков застонал, встал с кровати.
– Вот и умница, – обрадовался Девяткин. – Если бы ты был женщиной…
Боков не дал Девяткину договорить, оборвал на полуслове.
– Знаю, знаю. Если бы я был женщиной, вы бы на мне женились. Все это вы уже говорили.
– Нет, я другое хотел сказать. Хотел сказать, что никогда бы на тебе не женился. На больном человеке, сердечнике. На хрен мне такой хворый муж? Молодая развалюха.
Боков обиделся, он стал придумывать ответный комплимент, но так ничего и не придумал. Через четверть часа они вышли из гостиницы, дошагали до автомобильной стоянки. Девяткин сел за руль, Боков развалился на заднем сидении.
* * * *Тимонин лежал спиной на полу и не мог пошевелиться. Гостеприимный дядя Коля утвердился коленями на его левой руке, правую сжал двумя ладонями, словно стальными обручами, не давая Тимонину и пальцем пошевелить. Дородный Семен сидел на груди, одной рукой он ухватил Тимонина за волосы, другой прижимал к горлу острый клинок финки.
На коже образовались неглубокие порезы, кровь сочилась по шее, капала на пол. Тимонин сопел, взбрыкивал ногами, извивался спиной.
– Скажи, мил человек, куда ты портфель засунул? – дядя Коля взял новую, жалобную нотку. – Скажи, тебе все равно эти деньги теперь без надобности.
Семен оторвал руку от волос Тимонина, размахнулся и открытой ладонью влепил ему пощечину. Удар получился таким мощным, будто к Семеновой ладони привязали свинцовую пластину. Тимонин провалился в глубокий колодец темноты. Через минуту он пришел в себя от нового удара.
– Ну, милый, говори, – пел дядя Коля. – Скажи по-хорошему. Самому себе сделай облегчение.
– А то будем тебя немножко того, – продолжил мысль Семен. – Будем немножко тебя резать.
– Да, придется, – Попов говорил с усилием, кряхтел, прижимая руку Тимонина к полу. – Больно умирать будешь. А портфель мы все равно найдем.
Тимонин увидел над собой искаженные злобой лица дяди Коли и того человека, которого он, принял за добропорядочную женщину, за геройскую мать. Высоко под потолком, забранная конусообразным отражателем, горела стосвечовая лампочка. Когда Тимонин закрывал глаза, лампочка совсем не пропадала. Яркая вольфрамовая нить не гасла, продолжала гореть и в закрытых глазах.
Семен снова ударил Тимонина по лицу, но тот даже не почувствовал боли. Он пытался, но не мог собрать последние силы для сопротивления. Он подумал, что скоро умрет и почувствовал спокойствие, умиротворение в душе. Раздражала, резала глаза эта лампочка…
– Выключи свет, – выдавил Тимонин. – Ради Бога, свет.
Семен, впавший в раж при виде крови, замахнулся и ударил Тимонина в верхнюю челюсть.
– Давай топор, дядя Коля, – заорал Семен. – Топор.
– Портфель в курятнике лежит, – прошептал Тимонин. – В углу.
– Что? – не понял Семен.
Нож в руке дрогнул, надрезал кожу не шее Тимонина. Попов встрепенулся. Сказал Семену, чтобы держал Тимонина крепче, вскочил на ноги и, выбежав из дома, бросился на задний двор, к курятнику.
Семен ещё крепче надавил коленями на грудь Тимонина. Казалось, ребра под этой тяжестью потрескивают, как сухие дрова в печи. Тимонин больше не стонал, не пытался сбросить с себя противника. Он просто лежал с закрытыми глазами и думал, что Бог наверняка подарит ему ещё один, последний шанс спастись.
* * * *Попов растворил дверь в старый курятник. Темно и пусто, пахнет гнилой сыростью, откуда-то с потолка падает, похожий на снег, сухой помет. Попов бросился в правый угол, пнул ногой деревянный бочонок, решив, что Тимонин спрятал портфель под него. Но под бочонком валялась кверху лапками дохлая мышь.
Попов шагнул в другой угол, поскользнулся на помете, как на талом льду, упал вперед грудью, не успев выбросить руки. Перепачкал штаны, рубашку и даже лицо. Он сел на загаженный пол, затем встал на карачки и пополз в угол, где, сваленный в кучу, догнивал бесполезный хлам. Дядя Коля стал хватать и отбрасывать в сторону годами копившиеся здесь истлевшие тряпки, масляную ветошь, треснувшие банки.
Вот он, портфель, в самом низу. Господи, надо было ещё прежде догадаться, заглянуть в курятник. Рукавом рубашки Попов стер с портфеля куриное дерьмо, расстегнул замок. Сердце забилось ровно и сладко. Он пощупал пальцами твердые, как кирпичи, пачки денег, вдоль и поперек схваченные резинками. Закрыл замок, схватил портфель за ручку и, даже не стряхнув с лица куриный помет, выбежал на двор.
