Валерия Вербинина - Девушка с синими гортензиями
– Если Рейнольдс вам не нравился, – заметила Амалия, – наверное, вы считаете, что он и был тем, кто ее убил?
– Он не нравился мне не поэтому, – твердо ответила Виктуар. – А потому, что принадлежал к той категории людей, которые думают, будто могут все и всех получить за деньги. Вдобавок он был дурно воспитан, говорил грубости как нечто само собой разумеющееся. Но я не уверена, что он мог поднять на хозяйку руку. Я тысячу раз думала об этом. Мадемуазель Лантельм была такая милая… Представить себе не могу, чтобы кому-то понадобилось ее убивать. Разве что муж был пьян или совсем не в себе. Но я не раз видела его пьяным, когда служила у мадемуазель Лантельм: напившись, господин глупо хихикал, нес чепуху, падал и засыпал. Так что… – бывшая горничная пожала плечами.
– Скажите, Виктуар, а как ваша хозяйка обычно причесывалась? – поинтересовалась Амалия.
– Сама, – твердо ответила горничная. – Она не любила, чтобы кто-нибудь трогал ее волосы. Для особых случаев у нее много лет был один и тот же парикмахер, но вообще она предпочитала заниматься своими волосами сама. Они были очень пышные, темные и тяжелые. Позже мадемуазель стала их подкрашивать, и волосы приобрели красивый каштаново-рыжеватый оттенок. Если вы о том, что писали тогда в газетах, я скажу сразу же: нет, не стала бы хозяйка причесываться, сидя на окне. Хотя и любила посидеть на подоконнике. На свету, как она выражалась.
Амалия поговорила еще немного с Виктуар, но, убедившись, что та больше не помнит ничего существенного, поднялась и попрощалась.
– Куда теперь? – спросил Видаль, когда они оказались на улице.
– Шофер Буазен и горничная из особняка Рейнольдса работают сейчас в одном доме. Думаю, их и надо навестить.
Амалия забралась на водительское сиденье, журналист уселся рядом.
– У вас прекрасная машина, – не удержался он от комплимента.
– К сожалению, не моя, – усмехнулась Амалия. – Мсье Дюперрон оказался на редкость предусмотрителен и выделил нам автомобиль, чтобы облегчить перемещения по городу.
Видаль покосился на собеседницу, раздумывая, но все же решился задать вопрос, который уже долгое время вертелся у него на языке:
– Как по-вашему, заказчик расследования действительно ее любил? – быстро спросил он.
Однако, едва задав вопрос, сразу пожалел о сказанном. В конце концов, какая разница, любил ли мадемуазель Лантельм мсье Дюперрон, если он исправно платит им и намерен довести расследование до конца?
– Почему вы спрашиваете?
– Да так… Вся эта история сильно отдает мелодрамой, на мой вкус. И вообще, если называть вещи своими именами, он попросту бросил ее на произвол судьбы, когда она еще была жива.
– Я понимаю, о чем вы, – кивнула Амалия. – Когда жизнь по каким-то причинам не складывается, люди нередко начинают идеализировать прошлое. И не просто идеализировать, а перекраивать его в лучшую сторону – по своему вкусу. Но я не думаю, что Луи Дюперрон выдумал себе любовь, которой не было. Не забывайте, он делец, а вовсе не романтик!
– И тем не менее его поведение странновато для дельца, – заметил Видаль.
– Вы все-таки слишком репортер, – усмехнулась баронесса. – Вам на все хочется иметь раз и навсегда определенную точку зрения. Запомните, Пьер: человек – существо непоследовательное и неоднозначное. И вообще, как удачно выразился господин Гёте, сущее не делится на разум без остатка. Это правило применимо ко всему, но к людям – в особенности.
Они двинулись в путь и вскоре оказались на другом конце Парижа, возле элегантного особняка, в котором теперь работали двое свидетелей жизни Женевьевы Лантельм. Амалия уже собиралась выйти из авто, когда Видаль неожиданно схватил ее за руку.
– В чем дело? Вам нехорошо? – забеспокоилась пожилая дама, видя его встревоженное бледное лицо.
Журналист покачал головой:
– Просто меня не покидает ощущение… И еще…
И, не удержавшись, он рассказал Амалии о том, как вчера ему показалось, будто за ними кто-то следит.
– То же самое, – закончил он, – я чувствую и сейчас. Вчера я решил, что у меня просто нервы не в порядке, но…
Амалия огляделась. Оживленная улица, прохожие спешат по своим делам, дама с собачкой выходит из громадного, как скала, черного лимузина… Понять при этих условиях, прав ли Видаль или ему померещилось, не так уж легко.
– Предлагаю разделиться, – приняла неожиданное решение Амалия. – Мы оба выходим из машины, я иду говорить с шофером и горничной, а вы заходите вон в то кафе. – Женщина показала, о каком именно кафе идет речь. – Садитесь так, чтобы вам было видно всю улицу. Берете записную книжку и заносите туда сведения о людях, которые, по вашему внутреннему ощущению, могут следить за нами. То же самое касается и стоящих на месте машин, где кто-нибудь находится. Когда я буду выходить из особняка, постарайтесь проследить, не обнаружит ли кто-то из присутствующих особое ко мне отношение. Вы понимаете, о чем я? Допустим, стоял человек, курил целых сорок минут, пока я была в особняке, а потом вдруг бросил и, когда я вышла, куда-то исчез.
– Вы можете на меня положиться, – хрипло сказал Видаль. Затем снял шляпу и вытер платком лоб. – Только все это мне сильно не нравится.
Амалия пристально посмотрела на него и в лоб спросила:
– А вы многим говорили о том, что будете расследовать гибель Лантельм?
– Специально никому ничего я не говорил. Но упоминал, и не раз.
– Значит, наше расследование вряд ли является секретом, – усмехнулась баронесса.
Она заперла машину. Видаль, как и было условлено, отправился в кафе, а Амалия вошла в особняк, где назвала свое настоящее имя и попросила позволения поговорить с горничной Бернардиной Дюфур и шофером Буазеном. По словам Амалии, она писала книгу о Прекрасной эпохе и среди прочего собирала материалы о деле Лантельм.
– О, – оживилась хозяйка особняка, которая до прихода баронессы смертельно скучала, – как мило! А у меня, между прочим, хранится несколько вещей, принадлежавших Лантельм. Муж купил, когда семья на аукционе продавала ее имущество. Хотите взглянуть?
Амалия изъявила согласие, после чего ей показали часы с фарфоровой фигуркой собачки, сделанной в виде чернильницы, кресла с позолотой, три обюссоновских ковра с рисунками на мифологические сюжеты, четырехтомник избранных басен Лафонтена издания 1755 года с иллюстрациями Удри, бюро красного дерева с вставками из бронзы, статуэтку «Саламбо» работы Клезенже, столик из фиалкового дерева с украшениями в виде ракушек и несколько статуэток саксонского фарфора.
– Мой муж обожает старинную мебель и ковры, – говорила хозяйка, – а у мадемуазель Лантельм была прекрасная мебель эпохи Людовика XV и Людовика XVI. Но дороже всего нам обошлись ковры – в 70 тысяч франков. – Мадам понизила голос: – Моя мать до сих пор считает, что Арман переплатил.
Амалия заверила ее, что прекрасное всегда будет в цене, и успокоенная хозяйка звонком вызвала горничную, чтобы та рассказала госпоже баронессе о том, что помнит о мадемуазель Лантельм.
Бернардине Дюфур было приблизительно столько же, сколько и Виктуар. Но Амалия увидела ее поджатые губы и сразу же поняла, что эта горничная вовсе не была так расположена к бывшей хозяйке, как ее предшественница.
– Да, мадам, я ее прекрасно помню. Мсье Рейнольдс очень хорошо к ней относился, вытащил ее из нищеты, а она его так отблагодарила! Не будь ее, он бы гораздо дольше прожил, я так считаю. Он ведь умер внезапно. Доктора сказали, что у него простуда, никто не ожидал такого исхода. А все потому, что его обвиняли после того, как жена выпала в окно. Мсье когда-то был репортером, и первая его статья была о кораблекрушении. Он мне сказал однажды: «Знаете, Бернардина, вся моя жизнь – от той драмы на воде до этой». Мсье Рейнольдс был вовсе не глуп и прекрасно знал своей жене цену, но она была актриса и умела привязывать мужчин к себе. Он несколько раз пытался от нее избавиться, но мадемуазель его не отпускала и в то же время изменяла ему с кем ни попадя. Она вела себя просто отвратительно, а он всякий раз ее прощал. И ладно бы у нее были приличные любовники, – добавила Бернардина в порыве благородного негодования, – а то ведь она спала с суфлером, потом с каким-то разносчиком цветов, который постоянно ошивался возле ее дома. Я такого насмотрелась, пока была у нее в услужении на улице Фортюни… Если бы не хозяин, который попросил меня присматривать за ней и обещал платить вдвое, я бы давно оттуда ушла.
– Как звали суфлера? – спросила Амалия.
– Не помню.
– А разносчика цветов?
– Да кто ж интересуется именами таких людей, сударыня…
– Скажите, Бернардина, – вкрадчиво спросила Амалия, – а вы не могли обознаться? Допустим, это были просто ее старые знакомые, которым она помогала. А вы вообразили себе невесть что…
Горничная упрямо выставила вперед остренький подбородок.
– Обознаться? Да как тут обознаешься, сударыня? Входит здоровенный малый с букетом синих гортензий… Это были ее любимые цветы, – пояснила Бернардина, – но приносил он их только для отвода глаз. Я ему говорю: мадемуазель Лантельм нездорова, оставьте, я передам, а он: велено вручить лично, тут записка. И спокойно смотрит мне в глаза, словно глупее меня нет никого на свете. Тут она услышала, крикнула из спальни, чтобы я его впустила. И вот входит он с букетом, а она, как лежала в постели совсем без ничего, вскакивает и бросается ему на шею. Просто возмутительно! И ведь она не только с мсье Жозефом дурно обращалась, но и с собственными родственниками. Когда мадемуазель Лантельм стала мадам Рейнольдс и с улицы Фортюни переехала на улицу Константины, в особняк мужа, ее матери выделили отдельную комнату, но я вам вот что скажу: со своими собаками хозяйка обращалась лучше, чем с матерью. Та из кожи вон лезла, чтобы угодить дочери, но мадемуазель с ней почти не разговаривала, а когда была в дурном настроении, обзывала ее по-всякому. И что та глупая, ничего не понимает и вообще старая б…, и что хозяйка сестрам ничего не даст, ни гроша, те и так хорошо с нее поживились… Она ничего не хотела для своих родных делать. Вы думаете, ее мать случайно осталась дома, в умирающем от жары Париже, когда мадам Лантельм с мужем отправились на Рейн веселиться? Кто угодно был на яхте, но ее мать даже не подумали пригласить.
