Виталий Смирнов - Библиотечка журнала «Советская милиция» 3/69/1991 г.
Услышав это, Нина Семеновна вскинула на него загоревшийся взгляд, но Рокотов вовремя предупредил: «Спокойно, Нина Семеновна, спокойно», и она промолчала.
Вместе с тем у нее появилось ощущение страха. Она вдруг поняла, что перед ней не только внешне, но и по существу совершенно другой Загоруйко. Теперь она уже не была уверена в том, что Валентин сделает все возможное и невозможное, чтобы ни один волос не упал с ее головы. И это пугало ее.
А Безуглый все спрашивал: «Считаете ли вы себя причастным к убийству Виктора Сергеевича Курбатова?». И Загоруйко, не задумываясь и не поднимая головы, ответил: «Да. Считаю».
Тогда Тимур повторил вопрос, обратив его на этот раз к Нине Семеновне, и тоже немедленно получил ответ: «Нет, не считаю». При этом Загоруйко вскинул голову и сверкнул глазами.
Теперь Тимуру оставалось задать последний из ранее приготовленных вопросов, и он спросил Загоруйко:
— Скажите, Валентин Осипович, вы сами задумали убийство Конопли-Курбатова или вас на эту мысль натолкнул кто-то другой?
Загоруйко снова вскинул голову и посмотрел на Нину Семеновну диким, долгим и уничтожающим взглядом. Потом правая рука его вскинулась и, тыча в сторону Курбатовой указательным пальцем, он выкрикнул:
— Вот она… Да, да. Она, Нина, жена Конопли-Курбатова и подбила меня на его убийство. «Он должен исчезнуть», — сказала она. И я, дурак, поверив, что она любит меня, взялся за это дело.
— Одумайся! Что ты говоришь?! — нарушая установленный порядок, воскликнула Нина Семеновна, с ужасом глядя на Загоруйко.
Но тот уже не мог остановиться:
— Она дала мне четыре тысячи и десятифунтовую купюру. На эти деньги я нанял Ваську Трегубова. И она знала об этом!
Загоруйко выкрикивал эти обвинения, как сумасшедший, потом на миг умолк и снова обратил яростный взгляд на виновницу своих мук. И лицо его вдруг стало вытягиваться, на нем появилось выражение растерянности и изумления, потому что прямо на него смотрели полные ужаса глаза его прежней Ниночки. И Безуглый, и Рокотов, и Пряхин тоже заметили перемену во всем облике Нины Семеновны Курбатовой, но только Загоруйко прочел в ее глазах гораздо больше, чем они. И тогда в душе его, окостеневшей было от недоброй вести о «новом хахале», вдруг шевельнулось робкое чувство жалости, и на смену уверенности в том, что он предан и обманут, пришло ужасное подозрение, что обманут-то он обманут, но не ею, а Конышевым.
Между тем Нина Семеновна, воскликнув: «Одумайся! Что ты говоришь?!» и поняв после этого, что ее слова, ее голос почему-то не доходят до Валентина, действительно на глазах у всех становилась совершенно другой. Ее плечи опустились. Исчезла ее непобедимая самоуверенность. Она как будто потускнела, стала грустной и задумчивой, а ее тоже потускневшие глаза, неотрывно с тоской глядели на Загоруйко.
— Значит, это правда, — печально произнесла она наконец, — нет верных мужчин!
— Вы подтверждаете заявление Валентина Осиповича Загоруйко? — успел вклиниться в происходящее Безуглый.
Нина Семеновна скорбно опустила уголки своих губ.
— Как это имеет теперь значение, капитан. Ну, да! Подтверждаю. Но обвиняет меня все-таки лжец, предатель и обманщик. Клятвопреступник даже!
— Да что же я делаю, окаянный! — вдруг закричал Загоруйко. — Мне же сказали, что она изменила мне, нашла другого. И я поверил, потому что я люблю, люблю ее!
А в это время Нина Семеновна не то обреченно, не то презрительно молча кивала головой, но по мере того, как до нее стал доходить смысл слов Загоруйко, взгляд ее снова вспыхнул, загорелся.
Пряхин предложил Загоруйко расписаться в протоколе под записью последнего ответа. Тот посмотрел на него бездумно и безнадежно махнул рукой.
— Отказываюсь от всех показаний. Оговорил я ее.
Строгий ход очной ставки начал рушиться. А когда Пряхин с тем же предложением обратился к Курбатовой, — попросил расписаться под записью своего последнего ответа, — она угрюмо сказала:
— От всяких дальнейших ответов я вынуждена отказаться.
Рокотов посчитал себя необходимым вмешаться.
— Что привело вас к такому решению?
— Как я понимаю, следствие прибегло к подтасовке. Кто-то оклеветал меня в глазах Загоруйко, чтобы вытянуть из него необходимые следствию надуманные сведения. Поэтому я не доверяю вам и буду отвечать на вопросы только в присутствии генерала Хорина — моего отца.
Тимур нахмурился. Ссылка Курбатовой на генерала Хорина, как на отца, таила в себе угрозу. А Безуглый, зная начальника управления и кое-какие слухи о нем, считал такую угрозу довольно реальной. «Нужно будет посоветоваться с Павлом Ивановичем Есиповым», — решил он.
Не меньше других был поражен Рокотов. После заявления Нины Семеновны он тут же вспомнил и свое собственное наблюдение. «Вот это да! — мысленно воскликнул следователь. — Это не блеф: она, безусловно, внебрачная дочь Хорина! Но захочет ли генерал признать ее дочерью? Пожалуй, черта с два… Нужна она ему, особенно в наше неспокойное время, когда любое пятнышко на мундире может стоить карьеры».
Сообразив: «не захочет», Рокотов счел такой вывод очевидным, несколько успокоился и довольно холодно произнес:
— Хорошо. Ваша просьба будет доведена до сведения прокурора, но пока я настаиваю на том, чтобы и вы, и Загоруйко подписали протокол очной ставки. Не забывайте: весь ее ход записан на магнитной ленте.
— Я ничего подписывать не буду, — сказала безразличным тоном Нина Семеновна.
Загоруйко посмотрел на нее жалким взглядом кающегося преступника и тоже отказался подписывать документы.
Безуглый встал, чтобы вызвать конвой. Рокотов стал писать постановление об избрании меры пресечения в отношении Нины Семеновны Курбатовой, подозреваемой в организации убийства своего мужа. Закончив писать, он взглянул на часы, их стрелки показывали половину седьмого вечера.
Встреча через много лет
А генерал еще ничего не знал о заявлении Нины Семеновны Курбатовой. После того, как он переговорил с Любой, Хорин рассмотрел неотложные бумаги и принял кое-кого из начальников отделов. И только в конце рабочего дня почувствовал прилив сил, ощутил, как напряглись его душа и тело — значит, все время после телефонного разговора с Любой он жил не привычными делами, а ожиданием необычного свидания. Видимо, поэтому и выехал он из управления в необычное для себя время — за пять минут до окончания рабочего дня, хотя всегда задерживался дольше других.
И за рулем машины на этот раз был не шофер, а Мухин, его адъютант, особо доверенное лицо, получивший от генерала подробные инструкции.
И вот Мухин, казалось, только на одну секунду остановил машину на углу Октябрьской и Приреченской. Выскочил из автомобиля и открыл вторую дверцу перед ожидающей женщиной. А в следующее мгновение машина уже мчалась за город.
Когда Любовь Михайловна оказалась рядом с ним, Семен Семенович, полный самых противоречивых чувств, совсем по-мальчишески, как будто прошедшие десятилетия исчезли и их уже не стало или, во всяком случае, он решительно забыл о них, протянул к ней жадные, ищущие руки. И они встретились с ее руками.
Они не сразу заметили, что машина уже стоит, а Мухин углубился в лес, который обступил их со всех сторон…
Семен Семенович, не отстраняясь от Любы, потянулся к ручке дверцы и толкнул ее. В салон к их разгоряченным лицам хлынули летние лесные ароматы. Любовь Михайловна робко и нерешительно выглянула из машины. Они находились на крошечной полянке, поросшей густой, довольно высокой травой. Могучие деревья и совсем юный лесной подгон, толпившийся вокруг, создавали впечатление первозданной нетронутости окружающего леса, его изолированности от остального мира, своеобразного величия и немного диковатой, неприглаженной красоты.
— Выйдем… — не то спросил, не то предложил Семен Семенович и первым стал выбираться из машины.
Вокруг было тихо-тихо. Ни один листок не шевелился. Воздух, напоенный запахами трав, листвы, невидимых цветов и самой земли, казался густым терпким напитком, бодрящим и успокаивающим одновременно. Солнце, давно перешагнувшее зенит, едва пробивалось своими лучами через окружающую зелень. Где-то далеко-далеко куковала кукушка. Природа, как всегда, казалась прекрасной и совершенно равнодушной к людским делам.
Хорин снова хотел обнять Любу, но вдруг неожиданно увидел, что лицо ее приняло совершенно новое выражение. На смену тихой, глубокой радости пришла растерянность, а потом к ней добавилась озабоченность. Глаза ее потемнели, лицо застыло. Она даже поднесла руку ко лбу, точно пыталась что-то не то прогнать, не то вспомнить. И, наконец, по ее щекам медленно, двумя светлыми бороздками, потекли слезы.
Вскоре он стал улавливать смысл ее отрывочных слов: «Прости… Я, видно, обезумела от счастья видеть и слышать тебя. Прости, я совсем позабыла о главном…».
