Лилия Беляева - Убийца-юморист
... Снимок, который держала в руке, не оставлял сомнений - на нем сияет белизной улыбки тот самый человек, который есть не очень задачливая "любовь" девушки Любы...
Она же, должно быть, ещё не заметила мою находку, продолжала говорить о необязательном для меня как дознавателя:
- К отцу я не в претензии. Он брал меня с собой, когда мог. Я с ним побывала в Англии, когда такие путешествия воспринимались вроде хождения по Луне. На аэродроме Фарнборо, где проходила ежегодная авиационная выставка. Мы с ним ходили по Гайд-парку, любовались зелеными лужайками, лебедями, бродили по знаменитой Пикадилли, где столько световых реклам - ослепнуть можно...
- Этот? - я протянула ей снимок черногривого знойного красавца с улыбкой, которая как бы заставала вас врасплох своей безупречной выверенной, ослепляющей красотой.
- Подохнуть можно, верно? - усмехнулась она. - Даже если он был бы глухой-слепой. А он к тому же поет! Да как! На коленях перед ним хочется ползать... Я и ползаю...
Мне хотелось, чтоб случилось чудо. Чтоб можно было спрятать за пазуху какое-либо фото этого патентованного цыганистого улыбальщика. Я заметила одно такое, но маленькое, там, среди прочих, в ящике...
И чудо было.
- Люба! К тебе пришли! - крикнула в дверь её мать.
Люба взметнулась с кресла, как птица, почуявшая опасность... Я же чисто воровским, стремительным движением выхватила из ящика фото неведомого мне певца и сунула в разрез кофты-рубашки, которая, слава Богу, темно-синяя и не просвечивает.
Люба вернулась минут через пять с букетом пурпурных крупных роз.
- От него? - спросила я свойски, уже как бы на правах доверенного лица.
- Нет, - тускло отозвалась она и бросила роскошные розы поверх черного пианино.
- Знаешь, - сказала я, потому что это было совсем противоестественно такая красавица и в муках, - знаешь, мне кажется, твоя "любовь", хоть и супермужчина с виду, а внутри ему чего-то не хватает... Впрочем, могу и ошибаться... А розы ни в чем не виноваты. Надо бы их в воду поставить.
- Надо, - отозвалась она, стоя лицом к окну, а ко мне спиной. - Я сама знаю, что надо, как надо, а только...
- Ну давай я поставлю. Вон в ту вазу.
- Бери, ставь. Но отнеси к матери. Она любит розы. Ну, я пошла.
И, действительно, не глядя на меня, всунула загорелые ноги в белые босоножки с золотой пряжкой и исчезла, а я с букетом пурпурных роз в хрустальной вазе оказалась в комнате, где в инвалидном кресле сидел и читал её отец, а мать, присогнувшись, мелкими глотками пила чай из белого бокала с вишенкой на боку.
- Унеслась? - спросил мужчина, откладывая книгу себе на колени. На странице летел самолет со стреловидными крыльями. - Вот так и живем. Несмотря на то, что родословная наша чиста, как слеза. Возьмем хотя бы моего тестя, который так нехорошо умер... за бутылкой дрянного коньяка. В войну ассом был! На Яках работал в небе! Сбивали его два раза, раненый по госпиталям лежал. И опять в бой. Вы не читали его первые книги? Как он рассказывал про первый бой! Я на всю жизнь запомнил. Как он сначала не знал, что делать. И вдруг увидел "мессера" с черной свастикой на белом фоне. И схватился с ним. Один на один. Как "мессер" резанул по нему трассами пушечного огня... Не вышло прошить! Мимо! Он, "мессер" этот подлый, то ускользал, то появлялся в прицеле. Но настал момент, и Дмитрий четко зафиксировал наглого фрица в прицел и нажал на гашетку! Тесть у меня мировой был! И - теща мировая! Потому что кулацкие дети, - завершил он свою речь совсем неожиданным образом. - А мы с Нелькой, получается, кулацкие внуки! Имели полное право не любить Родину! Абсолютное право! Моих ведь тоже раскулачили...
- Миша! Остынь! Не нагружай девушку лишними для неё сведениями! попросила Нелли Дмитриевна, приложив к груди руки, сложенные крестом. Кому теперь это все интересно?
- Как же не интересно? - тряхнул седыми кудрями красавец-инвалид. Это же в фокусе интереса, кто ест и откуда пошел писатель Пестряков-Боткин! Девушка за этим и пришла!
- Как, как? - спросила я. - Боткин? А почему... почему говорят "Водкин"?
- Дразнилка! Очень уж просится на язык вместо "Боткин" сказануть "Водкин". Приклеилось. Боткин - фамилия его отчима.
Я прикинула: на листке, что был приклеен к кресту, значилось "Пестряков-Водкин". Либо тот, кто писал текст, не знал в точности, как пишется двойная фамилия Пестрякова. Либо... либо нарочно употребил "дразнилку", чтоб всем бросалась в глаза: мол, раз Водкин" - значит, неспроста, значит, его родня с алкоголем дружит издавна, значит, пьянь он пьяная и нечего даже искать иных причин его смерти, кроме уже засвидетельствованной: от водки, точнее, от дрянного коньячишки погиб, пил вовсю и не глядел, что... Значит... значит, вполне может быть, что предусмотрительный автор той писульки и есть убийца Пестрякова, Шора, Дарьиной матери-поэтессы? Но кто он, какой, из чего сделан? Почему не постыдился вплести в текст юморок?
- У вашего тестя были враги? - спросила я Михаила. Сильными руками он катнул коляску вперед-назад и без запинки отчеканил:
- Был. Враг. Если начистоту. Ты, Нелька, помолчи. Может быть, нам Татьяна как-то поможет с этим гуру. Выведет его на чистую воду. Совсем он вскружил Любе голову. Она отнесла ему все свои золотые цепочки-сережки. Опростилась. Говорит, что так велел гуру. Что надо довольствоваться малым. При ее-то любви к красивым безделушкам! Переломил! Убедил, будто золото пойдет на помощь каким-то обездоленным. Словно мы уж такие обеспеченные! Говорю, и орден дедов отдала... Дед ей дал, а она... Дед её очень любил. Он для неё ничего не жалел. Она на его мать вышла похожей. Тут не в разуме дело, а душа просила своего... Душе отказать сложно... Если хотите я вам историю любви Дмитрия и Анны расскажу.
- Хочу, - искренне ответила я.
И вот что узнала...
Действительно, ни Дмитрий Пестряков-Боткин, ни жена его Анна Курбатова не имели причин особенно любить свою родину, а имели полное право проклинать её, начиная с начала тридцатых. Как это, к примеру, и делают с большим энтузиазмом тусовщики с одесского Привоза, заполонившие ныне все средства массовой информации ненасытным урчанием своих брюхо-кошельков на том месте, где у человека положено быть лица. Дмитрий Пестряков происходил из огромной крестьянской семьи, которую следовало, согласно очередным постановлениям партноменклатуры, уничтожить и развеять по ветру как пыль.
- Ест суждения, - Михаил заговорил голосом радиодиктора, сообщающего сводку военных действий, - не лишенное оснований суждение, что троцкие-зиновьевы и холуи, что вокруг и кругом, получили с помощью нэпа возможность выявить наиболее дееспособных, талантливых, трудолюбивых представителей крестьянства, прилепить им старый ярлык "кулаки" и таким образом обезопасить себя от пригляда самых толковых и головастых.
Далее я узнала, что дед Дмитрия Пестрякова стал зажиточным как раз после революции, благодаря нэпу. Построил на пару с соседом мельницу, со временем купил двух лошадей, заимел двух коров, быка, овец штук пятнадцать.
- Семья-то большая! Шестеро сыновей. Да старики. Да дедушка с бабушкой. Тесть рассказывала, что "ломили" они от темна до темна. Мать их рубахи от соли еле отстирывала, такие пропотевшие... Коробились, трещали, как фанера.
Так вот, в те, двадцатые годы сплошной "большевизации" их и назвали "кулаками", этих работящих, трезвых крестьян, а в тридцатом раскулачили.
- Забыл уточнить! У них ещё в семье две дочери было! Ну и всех сослали в Казахстан, в Асакаровку. Страшное место! Голая степь! Столько там, отец рассказывал, народу поумирало! Работящего, русского... Жили в шалашах... Дед скоро заболел дизентерией и умер. А сколько там выкопали могилок для ребятишек! Но только, видно, трудно с корнем уничтожать добротные крестьянские роды, где ум, жизнелюбие, смекалка - наследственные качества! - произнес калека-красавец с вызовом, по привычке крепко тряхнул россыпью седеющих кудрей.
Хотя я еще, признаться, вовсе не была готова радоваться вместе с ним после того, что он рассказал про житье-бытье русских ссыльных в некой степной Асакаровке... Не влекло меня на атласную дорожку радости и рассказанное следом. О том, как Дмитрия, которому было в тот злой год восемнадцать, посадили в тюрьму... за то, что работая в колхозе на сенокосилке, случайно порезал ножку жеребенку. В высокой ржи не заметил беднягу. Но раз Митька Пестряков - сын сосланного кулака, - значит, с умыслом обидел жеребенка, значит, место его в тюрьме. Осталась Анна, очень такая красивая, словно расписная, жена "врага народа" одна с грудным ребенком. Да в дырявой избенке, где крыша как решето...
Но Митька сдаваться не думал. Он сбежал из тюрьмы и по чужим документам - в Москву. Здесь устроился строить метро, станцию "Красные ворота". И украл из села свою любимую Анну, у которой коса в четыре ряда укладывалась вокруг головы золотой короной.
- Чем сильна постоянная, крепкая крестьянская семья? Правильно! - сам себе подтвердил Михаил. - Готовностью помогать друг другу. Поехал Дмитрий в Казахстанскую степь и "выкрал" младшего брата и одну соседскую девчоночку прихватил, от голодухи увез... Очень боялся, когда в вагон заходили контролеры и другие проверяющие. Прятал ребят в мешок, сам сверху садился. И, видно, Бог помог - добрались до Москвы.
